Эндерби снаружи
Шрифт:
И сейчас на площадке с голой лампочкой и портретом короля Марокко он с омерзеньем увидел открытую дверь одного из этих номеров. Пара смешливых приятелей, оба средиземноморской комплекции, готовились ублажать гурий в колеблемых смешками паранджах на смежных кроватях. Эндерби сердито захлопнул ту самую дверь и направился вниз по ничем не застеленной лестнице, бурча про себя. В баре исцарапанная пластинка играла египетскую популярную музыку, — одна тема, вновь и вновь в унисон исполняемая большим, зря потраченным оркестром. Заглянув в дырку в ветхой занавеске из грязного розового муслина, он увидел Напо за стойкой. Будучи еще толще Суриса, Напо взял за образец Уинстона Черчилля, которого, по своему утверждению, видел однажды за рисованием в Марракеше, но на выкормленном извечным магрибским бесчестьем лице утвердилась мрачная детская злоба.
Эндерби громко пошел в уборную рядом с кухней, потом на цыпочках через кухню к черному ходу. Стоял синий, но ветреный вечер. Куры во дворике забрались на насест в ветвях чахлого дерева, идентифицировать которое он не сумел. Они для него одного разразились тихим протестующим хором, исключительно для Эндерби, слегка трепеща перьями на ветру. Хмурясь на луну, он взобрался на низкую стену с помощью пустых ящиков из-под кока-колы, вставив носки башмаков в пару дыр из-под выпавших кирпичей. Легко, хоть и с пыхтеньем, спрыгнул с другой стороны в переулок, который вел к улице. Улица бежала вниз с холма к другим улицам. Если все время двигаться вниз, со временем придешь на авеню Испании, которая выходит на пляж. Там и было то самое псиное заведение, неподалеку от отеля «Риф».
Спуск очень крутой, не слишком хорошо освещенный. Эндерби просеменил мимо облупленного театра под названием «Мигель де Сервантес», потом, обнаружив, что следующий поворот вновь идет несколько вверх, попробовал сунуться в темный, усыпанный листьями проход, недвусмысленно шедший вниз. Там, завидев его, заплакала мавританская девочка, залаяли многочисленные дворовые собаки. Но он игриво топал, хватаясь для опоры за сломанные заборы.
Круто, лучше не скажешь. Наконец, вышел из лающей тьмы, оказавшись на улице, где его окликнула кучка мавританских парней в красивых костюмах:
— Хочешь мальчика, Чарли?
— Тебе очень жарко, хочешь вкусного пива?
— Отвалите, — сказал Эндерби, не расположенный к заграничной чепухе, а парень парировал:
— Сам вали в задницу, английская свинья долбаная. — Это Эндерби не понравилось. Он знал, что этой землей, составлявшей часть приданого португальской королевы Карла II, владели некогда англичане. Нехорошо, что с ним так обращаются. Однако другой парень крикнул:
— Немец долбаный. Капут хайльгитлер.
А третий:
— Янки долбаный, свою мать раздолбавший. Засунь себе в задницу жвачку.
Продемонстрирована определенная изобретательность инвектив. Парни очень грубые, но их очевидное презрительное равнодушие к иностранцам, — возможно, здоровый признак, — породило в душе Эндерби слабую сочувственную ноту соль. Он кивнул и еще раз, повежливее, сказал:
— Отвалите.
Они как бы почуяли другой тон, поскольку просто ткнули в его сторону двумя пальцами каждый, один-другой непристойно прыснул губами, потом стали весело, визгливо бороться друг с другом. Эндерби продолжал нисхождение, придя вскоре к отелю с баром с левой стороны под названием «Эль-Дженина». В переднем дворе стояли клетки, куда на ночь набивались все птицы, и он отчетливо увидел в длинном окне бара выпивавших и обнимавшихся мужчин средних лет. Должно быть, думал он, писатели-экспатрианты. Разумеется, сам он отныне один из них, только вполне равнодушен к обязанностям и радостям братства. Он сам по себе, выжидает. Впрочем, пишет. Работает. Поддерживаемый ветром с моря, Эндерби семенил к уровню моря. Вот она, наконец, так называемая авеню Испании.
Он повернул налево. Мужчина в феске перед лавкой приветствовал его, демонстрируя коврики, седла, огнестрельное оружие. Эндерби серьезно покачал головой и честно сказал:
— No tengo bastante dinero, hombre[99]. — Он становится настоящим лингвистом.
Тощий, тупой с виду парень с заметной на свету перед лавкой диастемой[100] предлагал английские газеты. Это дело другое. Эндерби вытащил дирхемы. Старался сдержать тяжелое дыхание, ища новости. Ветер дышал еще тяжелее, набрасываясь на газету со всех четырех сторон, словно Эндерби никаких новостей больше не требовалось. Он понес газету к дверям лавки с ковриками и седлами.
— Вам, мужчина, — сказал мужчина в феске, — понравится хорошее ружье. Вижу. — Утверждение неосторожное, и поэтому Эндерби резко на него взглянул. — Кх-кх-кх, — добавил мужчина,
Эндерби читал. Оставим всякую надежду, по-дантовски гласил заголовок. Конец совсем близок, максимум несколько дней. Кома. Куда ж к черту пуля попала, гадал Эндерби. Полиция возбуждает дело об убийстве, сообщала газета. Удвоенные усилия, обработка ценной информации, работает Интерпол, арест ожидается очень скоро. Неожиданно ухнувший ветер вдул эти слова в открытый рот Эндерби. Эндерби толкнул газету обратно и взглянул на дату. Вчерашняя. Он уже должен быть мертв, пасть, кующая деньги, однако не золотая, навсегда заткнулась. Торговец оружием показал настоящую золотую пасть, как у Джона-испанца (опять же: насколько можно ему доверять?), и мягко положил на свежий газетный лист, который Эндерби крепко держал на уровне подбородка, как плат в момент причастия, образец пистолета для осмотра и восторга. Эндерби в ошеломлении уронил его на порог. С дребезгом отскочила какая-то деталь, и магазинщик с готовностью упрекнул Эндерби:
— No quiero[101].
— Я сразу сказал, — сказал Эндерби, — ты, дурак чертов. — И вышел на ветер, озабоченно глядя на мерцавшие фонарные огни. Газета больше не нужна, и он ее бросил ветру на грудь. Ветер с ней обращался неловко, как женщина.
Море. La belle mer[102]. Эндерби почему-то никогда не замечал, что la belle тег с какой-то французской иронией было вынуждено принять значение la belle-m`ere, то есть мачеха. Что ж, приходится ненадолго вернуться к ней, — вот она, рыгает, ворчит, кипятит целый день зеленый крепкий чай, стонет ночью в постели. Это ее стараниями его поймала женщина, а вскоре поймает полиция. Где тут заведение Роуклиффа? Уличные фонари предъявили «Силки для солнца» с кошерной надписью, и «Добропожаловать». Темно; вечером люди двигались глубже на сушу, к жирным исполнительницам танца живота, к бутылкам квасцового вина «Вальпьер». Вот: Эль Акантиладо Верде, желтоватосоломенная постройка. Видно, Роуклифф открыл несколько маленьких танжерских баров и чайных. Это будет его последнее предприятие.
Эндерби отдышался, прежде чем войти в бар-ресторан с обтрепанной, хлопавшей на рвущем газету ветру псиной вывеской с низковольтной лампочкой. Прискорбно не решенный кроссворд вспорхнул, ненадолго взлетел в воздухе к глазам Эндерби, шагнувшего к закрытой двери. Вдоль тротуара тянулись опустевшие железные столики, заставленные перевернутыми стульями. Изнутри доносилась фортепьянная музыка. Он толчком открыл дверь.
Исцарапанное пианино с жестяным звуком стояло на помосте из старых пивных ящиков, а играл на нем, видимо, североевропеец, с горестной авторитетностью исполнял медленный джаз, мрачно кусая губы. Бесстрастное лицо свидетельствовало, что он страдал, но уже перешагнул грань страдания. Эндерби решил, что будет американцем. Американцы всегда сидят развалившись, в наглых вольных позах, поэтому, думал он, кажется, будто они вечно робко озираются по сторонам. В воздухе стоял травяной, лиственный запах гербария, осенний запах. Осень по-немецки Herbst? Мельком почуялся стих, подобно мимолетной похоти, которую чуешь, наткнувшись на посторонний, почти голый снимок на страницах увлекательной журнальной статьи. Американцы называют осень листопадом. Падение листьев, нравов, трава благодати. Нет, надо думать и делать другие вещи, а у него уже стих выковывается. Тем не менее, он принюхался. Нос защипали наркотики, нечто покрепче безобидной марихуаны (то есть Мэри-Джейн, простой кухарки среди наркотиков), которую ему дают покурить. Очень худой молодой человек в темных очках беспрестанно шевелил губами в каком-то трансе. Другой юноша с белыми, коротко стриженными волосами сидел, читал тонкую или тощую книжку.
— Дерьмо, — то и дело выносил он суждение.
Никто не обращал никакого внимания; никто не обращал никакого внимания на Эндерби. В углу мужчина в облегающем, точно кожа, костюме, как бы для балетных занятий, дрожащей рукой писал слова на школьной доске. «Безмозглый простофиля», написал он, а ниже «разбередил рану». Эндерби кивнул с крошечным одобрением. Литературные изгнанники разных сортов. Что ему напомнило: может быть, им известно про чертову книжку умирающего оболтуса?
— Дерьмо, — сказал беловолосый молодой человек, перевернул страницу, потом рассмеялся.