Энергия заблуждения. Книга о сюжете
Шрифт:
Фабулой он назвал ложный театр, поэтику того театра, особенно театральные завязки и развязки, – то, чего зритель удовлетворенно ждет.
Это впрыскивание морфия.
Литература стала местом ложных развязок, ложных завязок, удачи, удачи отдельных людей.
Мальчики, беглые каторжники становились богатыми людьми и плакали над могилами своих товарищей, которые не лопали под защиту старого сюжета, счастливого конца.
Даже Диккенс так обрастал во время найденного сюжета, что был похож на давно потонувший корабль.
Чехов –
Он не раскаляет, не ослабляет нити жизни, не хочет уметь загибать их, чтобы все кончилось удачно.
Я читал сыну, сын этот убит на Немане, пройдя почти всю войну; он был артиллеристом, защищал пехоту кинжальными выстрелами, сражался с танками.
Был он еще ребенком.
Я читал ему сентиментальную сказку Андерсена «Гадкий утенок».
Случайно в жизни уток, в жизни куриного двора было высижено яйцо другого сорта, и вылезло существо о длинной шеей, довольно крупное, очень безобразное, то есть не повторяющее образы старой – я не скажу – литературы, литературы двор не знал, – старые навыки двора – кошек, кур, уток, – все они презирали урода.
Чехов в «Чайке», в зале Александрийского театра, был уродом.
И я читал, – а я не люблю читать, а люблю рассказывать, но я читал эту повесть, и ребенок, это маленькое пухлое животное мучилось: вот оно должно было в зеркале воды увидеть, что он лебедь, лебедь среди лебедей, и вдруг оказалось, что страницы нет.
Я не догадался сразу придумать, рассказать биографию этого лебеденка, я растерялся.
Страницы нет.
Мальчик стал плакать: ну что же с ним было делать?
– Он оказался лебедем, – уверял я.
Но его же все равно мучили, это же нельзя вернуть, как он страдал; так плакал советский мальчик; из его поколения осталось только три процента.
Это было доброжелательное поколение.
Оно чувствовало ложь счастливых концов.
Конечно, драмы и трагедии Шекспира игрались в драматических театрах, игрались на дворах, где драматургию сменяла травля собаками, хорошие английские собаки, откормленные собаки компанией разрывали медведя.
Про беспощадность народной драмы, кровавость ее, писал Пушкин.
Чехов смог написать вещь под названием «Палата № 6».
Человек робкий, совестливый разговаривает с хорошим другим человеком, который случайно попал в сумасшедший дом, и сам попадает в сумасшедший дом.
Это была новелла, над которой содрогнулся Ленин. Человек, попавший в реальность своего времени. Судьбу героя Чехова не исправила случайная комиссия.
Тут не было бога, который бы приехал, хотя бы маленького, или другого, местного бога, который приезжает на своей колеснице, чтобы освободить; нет хотя бы хорошего врача, он освободил бы задаром.
Мы были молодыми, были футуристами, я выступал вместе с Хлебниковым, с Маяковским, с Асеевым.
Аудитория была культурная, привычная, тургеневская.
Дай бог, чтобы судьба мне еще послала такую аудиторию.
Я стар и знаю, как надо говорить с современниками.
Аудитория кричала: сумасшедшие, палата № 6!
Среди других качеств – их было не так много у меня – у меня громкий голос.
Я сказал: – Вы не поняли Чехова.
В палате № 6 сидел не безумец.
Это его безумцы спрятали по лени в сумасшедший дом.
Это разоблачение не человека, который заключен в сумасшедший дом.
Зачем вы кричите о Чехове, которого не понимаете? Думайте молча.
Это подействовало на аудиторию только потому, что я громко говорил, а не кричал.
Но им это помогло не больше, чем покойнику панихида.
Чехов с «Тремя сестрами», с «Дядей Ваней», с «Чайкой» был принят миром благодаря превосходной игре. Люди говорили не придуманными словами. Конфликты разрешались не каждый момент. Чеховские драмы проложили, я просто скажу, как танки, дорогу Чехову-беллетристу.
Это великая победа русской литературы. Это литература без завязки, как бы без развязки, с новыми задачами.
Свою величайшую трагедию Чехов доверил гробовщику.
Шекспир часто пускал на драму шутов. Шутам платили дороже, чем другим актерам, и они имели право даже на импровизацию. А для того, чтобы Шекспир разрешил человеку импровизацию, – а он хозяин театра, – шуты должны были хорошо импровизировать.
Шуты были разные, в том числе были шутами могильщики, и это не странно и не случайно, что в старинной русской пьесе, где погибает, не отказавшись от своей веры, царевич, приходят могильщики и весело его хоронят.
Дело в том, что выбор несовпадающих величин в исследовании мира, через рассмотрение крайних воображаемых положений, он более понятен, чем статьи об искусстве.
Время в конце концов не жестоко отнеслось к Чехову.
Если считать, что он прошел гимназию, университет на стипендию, это не так видно. Но он прошел начало литературы, начало пути среди самой плохой литературы. Причем величина его таланта была видна. Но истинное искусство, на которое он опирался, не ясно.
Он явно любил Гоголя. Причем Гоголя песенного.
Вот степь, дорога, дорога людей, они продают шерсть, человек средних лет, потом священник или кучер, две лошади, разбитая бричка, подчеркнуто похожая на бричку Чичикова. Это не могло случиться нечаянно.
Гоголя Чехов считал королем степи, скажем, царем степи. Он земляк Гоголя.
Это видно даже географически.
Вечера близ Диканьки, Полтавщина, берега Азовского моря. Маленький город.
Степи кругом, степи никем, кроме Гоголя, не описанные.
Но Гоголь их не столько описал, сколько воспел.