Энкантадас, или Очарованные острова
Шрифт:
— Но ведь прошло больше дней, — сказал капитан, — гораздо больше… Почему же ты перестала отмечать их, Хунилла?
— Не спрашивайте, сеньор.
— Кстати, неужели другие суда не подходили к острову?
— Нет, сеньор… но…
— Не хочешь говорить… А все же, Хунилла?
— Не спрашивайте, сеньор.
— Ты видела, как проходили суда, ты махала им, но они не замечали, так ведь, Хунилла?
— Пусть так, если Вам будет угодно, сеньор.
Укрепившись против несчастья духом, Хунилла ни за что не хотела и не осмеливалась довериться слабости языка. Затем, когда капитан спросил ее что— то о китобойных вельботах…
Однако довольно. Стоит ли заводить полное досье на эти вещи для того, чтобы доставить злым языкам удовольствие цитировать из него, извратив все на свете? Поэтому добрая половина будет здесь недосказана. Те два случая, приключившиеся с Хуниллой на этом острове, пусть останутся между ней и господом богом. Как в природе, так и в судебной практике некоторые правдивые обстоятельства не предаются огласке из опасения, что они могут быть превратно поняты.
Прежде чем последует продолжение, необходимо пояснить, как же так получилось, что единственный обитатель острова узнал о нашем присутствии только в момент отплытия, хотя судно довольно долго стояло на якоре вблизи берега, и за бее это время ни разу не поинтересовался, что же происходит в одном из пустынных и отдаленных уголков.
Место, где французский капитан высадил маленькую экспедицию, находилось далеко от нас, на противоположном конце острова. Именно там впоследствии было выстроено жилище. Кроме того, пребывая в одиночестве, вдова не решалась покинуть участок, где жила вместе со своими любимцами и где спал непробудным сном самый дорогой для нее из этой двойки — тот, кого не могли разбудить ее отчаянные стенания и кто при жизни был преданнейшим из мужей…
К тому же противоположные оконечности острова разделяет холмистая и сильно пересеченная местность, поэтому судно, стоящее на якоре в одной стороне, нельзя увидеть с другой. Остров не настолько уж мал — довольно многочисленная компания может целыми сутками бродить в зарослях по соседству и оставаться незамеченней; и даже ауканья могут быть не услышаны тем, кто предпочитает держаться в стороне от шумного общества. Вот так и Хунилла, которая, совершенно естественно, связывала возможное появление судов только со своей частью острова, до сих пор оставалась в полном неведении относительно нашего появления, если бы не таинственное предчувствие, снизошедшее на нее, как утверждали наши матросы, не без посредничества местного заколдованного воздуха. По крайней мере ответ, данный вдовой на соответствующий вопрос, не сумел их в этом разубедить.
— Как же ты решилась пересечь остров сегодня утром, Хунилла? — спросил капитан.
— Сеньор, что-то пролетело мимо, коснувшись моей щеки, и проникло внутрь.
— О чем ты говоришь, Хунилла?
— Я говорю, что это пришло по воз духу.
Шанс был один из тысячи. Когда Хунилла вскарабкалась на центральную возвышенность, тогда, должно быть, она и увидела наши мачты, тотчас же заметила, что команда уже ставит паруса; возможно, она даже услышала разносимое эхом хоровое пение матросов, выбирающих якорь. Незнакомое судно уходило, а она снова оставалась одна. Со всей поспешностью бросилась она вниз по склону и вскоре потеряла судно из виду, очутившись в прибрежных зарослях. Хунилла продиралась сквозь непролазную чащу, которая, казалось, делала все возможное, чтобы не пропустить ее, пока наконец не выбралась на ту одинокую скалу, от которой до берега оставалось еще сравнительно далеко. Но и теперь, выбившаяся из сил, Хунилла не потеряла мужества. Уже не было времени на то, чтобы спуститься с этой головокружительной площадки; ей пришлось задержаться там, где она стояла, и предпринять последнее, что еще было возможно, — сорвать с головы тюрбан и начать размахивать им над джунглями, чтобы привлечь наше внимание.
Моряки слушали рассказ, затаив дыхание, тесным кольцом окружив Хуниллу и капитана; и, когда наконец раздалась команда изготовить самую ходкую шлюпку, чтобы обогнуть остров и доставить на борт пожитки Хуниллы и черепаховое масло, исполнительность, проявленную экипажем с таким веселым оживлением и печальной покорностью одновременно, мне редко приходилось видеть. Все обошлось без суеты. Якорь давно уже отправили обратно на грунт, и судно спокойно покачивалось на месте.
Хунилла настояла, чтобы самой в качестве лоцмана, услуги которого в данном случае были просто необходимы, сопровождать шлюпку к своему потаенному обиталищу. Подкрепившись тем, что ей приготовил стюард, она отправилась с нами. Даже женам знаменитых адмиралов, путешествующим на баркасах своих мужей, никогда не оказывалось столько молчаливо-почтительного внимания, сколько было проявлено командой нашей шлюпки по отношению к бедной Хунилле.
Обогнув множество стекловидных мысов и утесов, часа через два мы прорвались сквозь злополучный риф, проскочили в секретную бухточку и, скользнув взглядами вверх, вдоль зеленой зубчатой стены, увидели одинокое жилище.
Оно прилепилось к подножию утеса, угрожающе нависавшего над ним; с обеих сторон к домику подступали густые заросли, а его фасад был наполовину скрыт от наших глаз площадками грубой естественной лестницы, карабкающейся почти отвесно вверх от самой воды. Построенная из тростника, хижина была покрыта пучками длинной травы, пораженной милдью. Она напоминала стог сена, заброшенный хозяевами потому, что их самих уже не было на свете. Карниз крыши, наклоненной в одну сторону, оканчивался в двух футах от земли. Под ним находилось простейшее приспособление для сбора влаги или, точнее говоря, дважды дистиллируемых и мелко просеиваемых дождевых капель, которые то ли из сострадания, то ли в насмешку ночное небо изредка сбрасывает на эти задыхающиеся острова. Приспособление состояло из простыни неопределенного цвета, замызганной в результате постоянного нахождения на открытом воздухе и растянутой между вертикальными колышками, вбитыми в мелкий песок. Небольшой осколок туфа, положенный в центре, оттягивал простыню книзу, образуя воронку, на дне которой и скапливалась вода, просачиваясь затем в подставленный сосуд из тыквы. Этот сосуд и снабжал поселенцев питьевой водой. Хунилла рассказала, что иногда, не слишком-то часто, за ночь сосуд наполнялся до половины. Его емкость составляла примерно шесть кварт. «Мы привыкли к жажде, — говорила она, — на песчаной Пайяте, откуда я родом, воду привозят на мулах из долин».
Около двадцати черепах, издающих тяжкие стоны, были привязаны в кустах неподалеку и являлись единственным запасом продовольствия Хуниллы. Вокруг на земле валялись огромные черные панцири, раздробленные на куски и напоминавшие разбитые надгробные плиты, сдвинутые со своих мест. Это были останки черепах, из которых Фелипп и Трухильо изготовляли драгоценное масло. Им были до краев заполнены несколько больших тыквенных сосудов и два объемистых бочонка. Тут же, в глиняном горшке, содержалась какая-то спекшаяся масса, обреченная на высыхание. «Они хотели процедить ее на следующий день», — сказала Хунилла, отвернувшись в сторону.
Я забыл упомянуть самое примечательное — рассказать о тех существах, которые первыми приветствовали наше появление.
С десяток красивых перуанских собачек, покрытых мягкой шерстью, завивающейся крупными кольцами, устроили радостный концерт, когда мы подходили к берегу. Некоторые из них родились уже во время вдовства Хуниллы и были прямым потомством той пары, которую привезли из Пайяты. После гибели самой любимой собаки (что послужило для Хуниллы предостережением) она не позволяла больше этим деликатным созданиям сопровождать ее во время восхождений на скалы для сбора яиц и в других странствиях из-за всевозможных опасностей, Подстерегающих путешественника внутри острова: каменистых круч, волчьих ям, колючих кустарников, скрытых расселин и тому подобного. Поэтому в результате выработанной привычки в то утро ни одна из собак не последовала за Хуниллой, когда та вышла из дому, чтобы отправиться на другой конец острова. Кроме того, душевное состояние и занятость своими мыслями помешали ей позаботиться о них. Она так привязалась к этим созданиям, что в дополнение к той влаге, которую они слизывали по утрам из небольших углублений в скал ах, позволяла им разделять с ней содержимое тыквенного сосуда, никогда не располагая сколько-нибудь значительным запасом воды на случай продолжительной засухи, которая временами так беспощадно поражает эти острова.
После того как по нашей просьбе Хунилла указала, что бы она хотела захватить с собой — сундук, масло, не забыв про пять живых черепах, предназначенных в благодарственный подарок нашему капитану, мы немедленно принялись за работу и начали стаскивать все вниз по крутым покатым ступеням, накрытым густой тенью. В то время как мои товарищи занимались погрузкой, я оглянулся и заметил, что Хунилла исчезла.
Простое любопытство здесь ни при чем — нечто большее подсказало мне опустить на землю черепаху, которую я нес в руках, и еще раз внимательно осмотреться. Я вспомнил мужа Хуниллы, которого она похоронила собственными руками. Узкая тропка вела в самую гущу зарослей. Я пошел по ней, словно по узкому коридору лабиринта, и вскоре очутился на краю небольшой открытой площадки, вырубленной в чаще.
Посередине возвышался Могильный холмик — голая кучка чистейшего песка, совершенно не тронутого растительностью, похожая на конус, образующийся на дне песочных часов, только что отмеривших положенную им порцию времени. В изголовье возвышался крест, сделанный из голых сучьев, на которых все еще болтались совершенно высохшие остатки коры. Его поперечная крестовина, подвязанная веревкой, молчаливо реяла в неподвижном воздухе.
Хунилла полулежала, распростершись на могиле. Голова была низко опущена и терялась в массе длинных распущенных волос индианки; руки, протянутые к подножию креста, сжимали маленькое бронзовое распятие. Распятие, почти потерявшее форму, напоминало старинный гравированный дверной молоток, которым напрасно стучали в дверь. Хунилла не видела меня, и я, стараясь действовать бесшумно, подался назад и вернулся к дому.