Энни с острова принца Эдуарда
Шрифт:
Из-за встречи с Руби Энни отказалась от прогулки под луной, по берегу залива близ Уайтсендса. Она часто проводила там летние вечера, хотя по возвращении домой ее мучила мысль о том, что за время этих прогулок ей не удается сделать ничего полезного для других. Девушка даже решила, что пора бы прекратить эти «вылазки на природу», чтобы даром не тратить время.
Лето уходило, и уходила Руби, становясь все бледнее и прозрачнее; мысль о преподавании в уайтсендской школе давно оставили – «ее отец считает, что ей лучше не думать о школе, по крайней мере до следующего года»… Работа, которую Руби любила выполнять, стала все чаще и чаще утомлять ее. У нее все валилось из рук. Но Руби старалась не унывать: всегда была веселой, полной надежды, общительной и постоянно делилась «свежими новостями» о своих
Визиты Энни превратились для нее в своеобразный наркотик. Но то, что раньше забавляло, теперь внушало страх; Энни знала, какая боль скрывается под «маской жизнерадостности» ее подруги. Руби отчаянно вцеплялась в Энни и не давала ей уйти до тех пор, пока та не заверяла ее, что вскоре вернется вновь. Миссис Линд была настроена против таких частых посещений безнадежно больной. Она боялась, что Энни может легко заразиться туберкулезом. Даже Марилла старалась удержать ее дома.
– Всякий раз после встречи с Руби вы возвращаетесь выжатой, как лимон, – заметила она как-то.
– Все это так грустно и ужасно, – тихо ответила Энни. – Кажется, она вовсе не обращает внимание на свое состояние. А еще я чувствую, что ей нужна помощь. Все ее существо молит о ней, но… я очень хочу ей помочь и не знаю, как это сделать. Всякий раз, когда я смотрю на Руби, меня не покидает мысль о том, что она сражается с невидимым врагом; она старается отогнать его прочь, мобилизуя для этого те силы, что в ней еще теплятся. Вот почему я прихожу домой такой усталой.
Но в тот день Энни не заметила в Руби вышеупомянутой внутренней борьбы. Руби казалась странно спокойной. Она не говорила ни о вечеринках, ни о «выездах в свет», ни о нарядах, ни о мальчиках. Закутав худенькие плечи в белую шаль, Руби лежала в гамаке; рядом с ней Энни увидела незаконченную вышивку. Ее длинные золотые косы – ах, как Энни хотелось иметь такие же, когда они еще учились в школе! – безжизненно упали ей на грудь. Руби вынула шпильки, которые, по ее словам, причиняли ей боль. К тому времени чахоточный румянец сошел с ее лица; оно сделалось совсем бледным и напоминало лицо испуганного ребенка.
На серебряный небосклон взошла луна, освещая бледным светом облака; внизу, словно старинное зеркало, отражала рассеянный лунный свет поверхность пруда.
Позади усадьбы Джиллисов виднелась церковь; за ней располагалась территория старого кладбища. В лунном свете белели могильные камни, рельефно выступавшие на фоне темных деревьев.
– Как странно выглядит кладбище, когда светит луна, – вдруг сказала Руби, и ее охватила дрожь. – Призрачная картина! А знаете, Энни, скоро и я буду там спать вечным сном! Вы с Дианой и все остальные пройдете мимо, полные жизни, а я… я буду лежать на этом старом кладбище… мертвая!
Эти слова застали Энни врасплох. Несколько мгновений она не могла вымолвить ни слова.
– Вы ведь это знаете, не правда ли? – с горькой усмешкой спросила Руби.
– Да, я знаю, – ответила Энни. – Я все знаю, дорогая моя Руби…
– И все знают, – тяжело вздохнула бедная девушка. – И я знаю – все лето только и думала об этом, хотя и не подавала виду…
Она вдруг импульсивно, как бы ища защиты у Энни, сжала ей руку и воскликнула:
– О, Энни! Как мне не хочется умирать! Смерть – это так страшно!..
– Почему вы боитесь, Руби? – прошептала Энни.
– Потому что… Ну, в общем, наверное, я попаду на небеса, ведь я – член церковной общины! Но там все ведь будет совсем иначе. Я все думала и думала и вдруг… испугалась. Знаете, Энни, я уже заранее тоскую по дому! На небесах, конечно, очень красиво, – так утверждает Библия! – но… там не будет того, к чему я привыкла здесь.
В памяти Энни всплыло одно воспоминание. Однажды она слышала, как Филиппа Гордон рассказывала ей историю про старика, готовившегося отойти в мир иной; он говорил примерно то же, что и Руби. Тогда они с Присциллой вволю посмеялись, но теперь ей было не до смеха, когда эти горькие слова слетали с дрожащих губ бледной Руби. Все это казалось грустным, трагичным и, главное, – правдой. На небесах у нее все будет по-другому.
– Я думаю, Руби, – в конце концов, начала она неуверенно; ей далеко не просто было говорить о самом сокровенном или о том, о чем она имела лишь смутное представление. На смену детским домыслам о таинствах жизни и смерти пришла более здравая философия, но как поведать обо всем этом умирающей? Тем не менее, Энни продолжала:
– Я думаю, возможно, мы очень заблуждаемся относительно того, что нас ожидает там. Мы думаем одно, но на самом деле все может оказаться совершенно иначе. А что, если жизнь после… смерти не так уж отличается от нашей теперешней? Хотя большинство считает как раз по-другому, но я полагаю, что мы продолжим наше существование после смерти и сохраним свою индивидуальность. Словом, все окажется почти так, как здесь, в этом мире, только там нам проще будет творить добро и совершенствоваться. Мы забудем о том, что такое препятствия и тупики, наш путь обозначится четко. Не бойтесь, Руби!
– Увы, мне не хватает мужества, – грустно сказала та. – Даже если вы и взаправду так считаете – в чем вы не вполне уверены! – все это может оказаться лишь плодом вашего воображения, и там – все по-другому! Нет, там все должно быть иначе! И… я бы очень хотела продолжать жить здесь, на земле. Я ведь так молода, Энни! У меня и жизни-то еще не было! Я так отчаянно за нее боролась, но все тщетно: смерть близка… Я навсегда теряю то, что любила здесь.
У Энни защемило сердце; боль была невыносимой. Она не могла лгать подруге, чтобы успокоить ее. Все, что Руби сейчас сказала, ужасало ее и было… правдой. Да, все, что она любила в этой жизни, она оставляет навсегда. Но недосягаемым для нее окажется лишь все земное; у нее были свои маленькие радости: то преходящее, чем она дорожила превыше всего, забывая о ценностях вечных, связующих два разных существования воедино и делающих смерть простым переходом из одной жизни в другую – из сумерек в ясный день. Но Энни верила в то, что Господь позаботится о Руби ТАМ. А сейчас бедняжка, с беспомощностью слепой, продолжала цепляться за то, что она знала и любила.
Руби приподнялась на локтях и обратила к залитому лунным светом небу свои ясные, прекрасные, голубые глаза.
– Я хочу жить, – сказала она дрожащим голосом. – Я хочу жить, как другие девушки. Мне… мне бы так хотелось выйти замуж, Энни, и… и завести детишек! Вы знаете, я всегда обожала детей! Но об этом никто не узнает, кроме вас. Знаю, вы поймете меня… И потом… бедняга Герберт! Он… он любит меня, и я люблю его, Энни! До остальных мне и дела не было, но он много для меня значит. Если б только я выжила, я бы стала самой счастливой на свете женой – его женой!.. Как же это все тяжело, Энни.
Руби снова упала на подушки и зарыдала. Энни сжала ее руку с состраданием, невыраженным словами; ибо красноречивое молчание сейчас было гораздо действеннее, чем бесполезные слова утешения. Руби успокоилась; рыдания ее затихли.
– Я рада, что поделилась с вами своими печалями, Энни, – прошептала она. – Надо было выговориться. Всякий раз, когда вы приходили ко мне, я порывалась это сделать – и не могла! Если б я все вам рассказала этим летом, мне бы пришлось признать, что Смерть действительно у порога… Это почти то же самое, как если бы кто-нибудь сказал об этом прямо или завуалированно. Я боялась не то что говорить, но даже думать об этом. Днем, когда меня окружали люди, и мы весело проводили время, это было нетрудно. Но зато по ночам, когда я лежала без сна, страхи одолевали меня. Тогда я не могла избавиться от них. Смерть была совсем рядом; она смотрела мне прямо в лицо до тех пор, пока я не приходила в ужас и не вскрикивала.