Энтомоптер
Шрифт:
– Пустят!
– Попробуй.
– Попробую!
Я вскочил и пошел в приемный покой. Меня распирала злость. В самом деле, почему у нас все получается наперекос? Почему мы выдумываем не как легче, а как труднее? Может быть, от этого проистекают все наши беды? А как его отыскать, этот легкий путь? Кто подскажет, какой путь легкий, а какой тяжелый, какой правильный, а какой неправильный?
Во всяком случае, взрослые нам этого не подсказывали.
Мы никогда не полезли бы в окно, если бы эта беленькая девица не захлопнула перед нами дверь.
Почему, в конце концов, взрослые всегда считают, что они поступают правильно, а мы - неправильно?
Вот от чего меня распирала злость.
В приемном покое было так же прохладно и пусто, как и в служебном. Эмалированная табличка на стене предупреждала: "Впускные дни четверг и воскресенье". Мне было наплевать на табличку.
Сразу за дверью стоял столик, покрытый толстым стеклом, и за столиком сидела накрахмаленная сестричка. Та самая, которая встретила нас у служебного входа.
Она подняла голову, и глаза у нее стали дикими.
– Опять вы?
– спросила она почему-то шепотом.
– Опять, - сказал я.
– Где главный врач?
– Главный?
– переспросила она.
– Нет сейчас главного. Есть дежурный.
– Тогда мне к дежурному.
Она, приоткрыв рот, уставилась на меня, а потом прошептала:
– Почему без халата?
– Потому что нету халата, - сказал я грубо.
– Рубашка у меня есть. Штаны вот. Ботинки. А халата нет. Где я его достану?
– В гардеробе у Серафимы Михайловны.
Она не спросила, для чего мне нужен дежурный врач, она вообще ничего не спросила, и это было так хорошо, что я даже не понял сразу, что меня пропускают в больницу в неурочный день.
– Ну, чего же стоишь?
– сказала она.
В гардеробной я накинул на плечи халат, такой длинный, что из-под него торчали только носки ботинок, и сестричка провела меня по коридору мимо закрытых высоких дверей с выпуклыми цифрами в кабинет дежурного врача.
– Вот он хочет узнать о больном из седьмой палаты, - сказала она молодой женщине с очень румяным лицом.
Женщина внимательно посмотрела на меня.
– Родственник?
– Родственник, - кивнул я.
– Их там еще трое, Надежда Ивановна. Тоже родственники. В канаве сидят. Ждут.
– Пусть ждут, - сказала румяная.
– Так вот насчет Тауриха. Очень тяжелый случай. Необходим абсолютный покой. Понятно?
– Вы про какого Тауриха?
– Про Владимира Августовича, конечно. Вашего родственника.
– Да, да...
– пробормотал я.
Вот те раз! Значит, фамилия Инженера - Таурих. Я и не знал.
– Инсульт. Кровоизлияние. Задеты многие важные области мозга. Ты меня понимаешь?
– Понимаю, - сказал я.
– А говорить он будет?
– Говорить...
Она провела розовыми пальцами по лбу и положила руку на стол.
– Атаксия. Знаешь, что это такое? Это общее функциональное расстройство. Нарушение двигательных центров. Разлажено все.
– Он без сознания?
– В том-то и дело, что в сознании. Он у вас герой, мальчики. Железный, необыкновенный человек. Гордиться можете.
– Ну, хоть немножечко он поправится?
– Не могу и не хочу предугадывать. Мы врачи, дорогой мой. Мы никогда не строим иллюзий. В нашем деле они опасны и не нужны. Тебе не советую тоже. И тем, которые тебя ждут. Самообольщение - скверная вещь. Из-за нее не видно пути, по которому идешь.
– Значит... он уже никогда не будет... как раньше?
– Не знаю. Ничего не знаю, - покачала она головой.
– А теперь я прошу вас вот о чем, мальчики: не ломайте, пожалуйста, казенное здание. Оно нам еще пригодится. Договорились? Лидочка, проводи молодого человека.
– Разве это ответ?
– сказал Юрка, выслушав мой рассказ.
– Инженер никогда бы так не сказал. Никогда. Вот люди!
9. Verba magistri2
Второе крыло мы закончили самостоятельно.
С утра до сумерек комната Инженера принадлежала нам. Комната превращалась в мастерскую. Вера Августовна показала место, куда прятать ключ от входной двери. Нам никто не мешал. Только однажды заглянул Славка, тот самый, который неправильно подключил батарейку к усилителю, и, узнав, что Владимир Августович в больнице, долго стоял, потрясенно глядя на нас.
– Зачем он тебе?
– спросил Борька.
– Он обещал... про супергетеродин на транзисторах, - сказал Славка.
– Вы все равно не поймете. Вы в радиотехнике ни шиша не понимаете. А он такой человек...
Махнул рукой и ушел.
Мы быстро сдружились с Верой Августовной. Она оказалась очень веселой, любила слушать наши рассказы и интересовалась всем на свете. Не могли мы привыкнуть только к сигарете в ее руке. Все-таки не особенно приятно, когда красивая женщина курит. А Вера Августовна была очень красивой, это признал даже Тошка, который никогда не доверял женщинам.
Она летала на ИЛ-18.
Как ни старался, я не мог представить себе Веру Августовну в кабине самолета с наушниками на голове перед черной, мерцающей приборами радиостанцией. Она была слишком... земная, что ли, слишком неподходящая для больших высот и рева самолетных двигателей.
Когда у нее выдавался свободный от полетов день, она варила картошку и угощала нас великолепными винегретами.
А один раз, когда Борька Линевский вымазал рукав своей белой рубашки тавотом, она приказала ему снять рубашку и за какой-нибудь час выстирала, высушила и выгладила ее, и рубашка засияла, как новенькая.