Эныч
Шрифт:
Колонна-идол, молчаливо накренившись, замирает, принимая пизанскую позу, и, рухнув на глазах у потрясенного общества квадратным Александрийским столпом, взрывается, разбрасывая вокруг себя тысячу розовых искрящихся петергофских фонтанчиков.
Летающей рыбкой, растопыривая отсутствующие жабры, Коля шлепается животом на грязную сцену, прижимая к себе единственный недоперевернувшийся ящик.
— Федой! Федой, — кричит вслед улетающему взъерошенный, забрызганный с головы до ног портвейном дядя Лука. — Запомни
Сухой треск — и через разорванные своды Парусов сияющий яркотелый «Абитурьент» легко уносится прочь.
Генерал смеется. Роняет стакан.
— Гно, говоришь? Все футболисты — гно?.. Теперь мне ясно, куда они подевались! А мы-то со Степанчуком головы себе ломали! Ха-ха-ха-ха-ха-а! Говори в таком случае: все спортсмены — гно.
— Все спортсмены — ГНО, — Эныч падает с кресла. — Давай, Сергеич, еще по стакану…
— И я на пол сяду! — кричит генерал. — Это ты здорово придумал! Ближе к земле-матушке!.. Давай из горла! Не посрамим, Эныч, земли русской!
Эныч берет с пола бутылку, отбивает горлышко и вливает в рот ее содержимое. Генерал пытается повторить номер. Обрезает губы, язык, подбородок. Отбрасывает бутылку. Ругается. Кровь капает на мундир.
— Ну, — свирепеет генерал. — Ну, сволочи… За это… За это… Всех подряд! Где мои списки?
Плухов вытаскивает из-под себя помятые листы. Сует их Энычу.
— Читай вслух все, что здесь написано.
Эныч подносит листы к самому носу. Медленно, по слогам, читает:
— Аб-ба-ты, аб-ба-тис-сы, а-ка-де-ми-ки, ас-се-ни-за-то-ры, ак-ти-вис-ты, ад-ми-ра-лы — это…
Эныч на секунду задерживается, потом громко выпаливает ругательство, следующее в списке за словом «это».
— Правильно, — генерал размазывает кровь по лицу и мундиру. — Дальше.
— Ав-стра-лий-цы, анг-ли-ча-не, а-ле-у-ты, а-ды-гей-цы, а-ра-бы…
Плухов пробует связаться по рации с Волохонским.
— Третий, — рычит он. — Третий! Ты где? Выходи на связь! — генерал в бешенстве стучит передатчиком об пол. — Третий! Где ты, паразит, — три звездочки!
Рация оживает. Звучит пьяный голос Волохонского:
— Мы здесь, Петй Сейгеевич. Ждем дальнейших пьиказаний.
— Где здесь, болван?
— В гойоде.
— Где в городе, идиот? В каком месте?.. Эныч, читай! Ты что остановился?
— На центъяльном пьеспекте, — у Волохонского заплетается язык. — Недалеко от обкома.
— Что нового? Ничего не замечаешь?
. — Изъедка встъечаются кое-какие стьянности. Вот, напъимей, сейчас из здания обкома выходят и напъявляются к чейной «Волге» два каких-то подозъительных чудовища с пойтфелями из кье-кодиловой кожи. Постовой дежуйный милиционей как-то им непь-явильно честь отдает: клювом об асфальт щелкает. Похоже, что находится в нетьезвом состоянии.
— Ладно, лейтенант. Молодец. Продолжай наблюдение.
Плухов откидывает рацию в сторону и тянется за очередной бутылкой, валяющейся на полу. Падает лицом вниз.
— Бап-тис-ты, ба-и, ба-ро-ны, бас-ма-чи… — читает Эныч. Плухов поворачивает голову:
— Эныч, погодь-ка. На «А» Дядю забыли и ангелов. Хоть их и нет, но не мешает подстраховаться. Как говорится, береженого и Дядя бережет…
Генерал ползет к Энычу. По пути опрокидывает кресло и столик. Добравшись до Эныча, приваливается к его боку.
— Сидор! Си-и-идор! — кричит генерал. — Си-и-и-идор!
В комнату вкатывается Сидор. Всплескивает всеми лапами сразу.
— Батюшки светы, Петр Сергеич! Да что ж это с вами такое поделалось? — Сидор торопится вытереть фартуком лицо генерала. — Ох ты, Дядя. Сейчас йодика принесу, зеленочки, перекись водорода, бинтиков, ватки. Потерпите еще минутку.
— Никаких йодиков! Никаких ваток! Садись, пей с нами. Рассказывай: нравится тебе твоя новая жизнь?
Сидор плюхается на пол рядом с Плуховым.
— Ой, Петр Сергеич! Разве можно об этом словами сказать!
Жуть, как нравится. Лет на двадцать помолодел, а то и больше. И чувствую, что с каждым днем становлюсь все моложе. А удобно-то как! И рук много, и ног. Все делать успеваю! Даже не знаю, как вас благодарить, отец родной!
— Не надо благодарить, — генерал милостиво кивает. — Живи. Радуйся. Пользуйся моей добротой.
Плухов открывает бутылку коньяка, ищет стакан и не находит.
— Пей так, — говорит он Сидору. — Больше войдет.
Сидор присасывается к бутылке. Отпив половину, возвращает коньяк Плухову.
— Эх, завидую я тебе, Сидор, — говорит генерал. Делает несколько глотков. — Ни забот у тебя, ни хлопот. Ни детей у тебя, ни жены. А моя стерва-а… Как вспомнишь — жить не хочется. Все жилы из меня повытягивала. Я с ней и так, и эдак — ни в какую. И по-хорошему я с ней, и по-плохому — ничего не помогает. Полжизни съела… К тому же, Сидор, голову даю на отсечение, она мне уже давно-о рога наставляет… Дочка тоже хороша. Ну, дочка ладно. Черт с ней, с дочкой. Она отдельно живет. А жена-а… — с лица генерала падает на мохнатую грудь Сидора горючая слеза. — Поедом ест. Шагу по квартире ступить не дает.
— Вот ТВАРЬ БУЧА, — сочувствует генералу Эныч.
— Да-а-а, — продолжает генерал. — Она…
Плухов смолкает. До его сознания доходит смысл сказанных Энычем слов. Какое-то время он глядит в потолок, затем хлопает ладонью по коленке.
— Эныч! Ты гений! Как же я сам до этого не додумался?! — генерал целует Эныча в ухо. — Всех, всех к чертям собачьим! Читай дальше!..
— Где же наша машина?
Стоя на освещенной густыми фиолетовыми испарениями площади, вертит по сторонам головой Волохонский.