Эпические времена
Шрифт:
– Хо-очу, – шепчу я.
Он примолкает и шевелит губами из-под усов:
– Скильки ж мени було рокив, колы я заробыв перши свои чоботы?
И еще молчит.
– Ноги в мэнэ вжэ булы таки ж вэлыки, як и зараз.
Я шепчу что-то про себя, чтобы прикинуть, когда же и мои ноги станут большими, как у дедушки. И почему-то кажется, что это будет еще не скоро.
– Та нэ журысь. – Дед слегка похлопывает меня по спине. – Цього ж лита, як збэрэм пшенычку и жито, зроблю тоби малэньки чоботки.
Только исполнить это свое обещание он так и не соберется.
Драбы на и горище
Нет ничего приятнее для
первые членораздельные слова…
первые топотки по земле без сопровождения взрослых… или первые пробы, пусть не до конца удачные, как в моем случае, помочь бабушке в приготовлении сливочного масла из сметаны…
Так первый раз в жизни, видимо, тоже не без ожидания похвал, задумал я сам, без чьей-то помощи, взобраться на драбыну.
Но тут нелишне немного отвлечься от рассказа о самом происшествии.
Драбыной в малороссийских говорах издавна называли и до сих пор зовут обыкновенную деревянную лестницу. На мой слух, что драбына, что лестница – оба слова хороши, оба – из славянского общего обихода (недаром и у Владимира Даля драбина и лестница умещаются в одной строке его Словаря).
Наша большая фёдоровская драбына занимает свое достойное место между боковой стеной хаты и боковой же стеной коровника. Две эти глухие стены связаны поверху, на уровне их чердаков, деревянным помостом, застеленным поперечными досками. Высокий этот помост, самый простецкий, без перилец, ведет к двум входам: на чердак хаты и на чердачное помещение коровника, через которое на зиму укладывают сено для скота. Чердак хаты у нас называют горищем. Чаще всех на горище, как я замечаю, поднимается по своим хозяйским делам бабушка Даша.
Драбына, как и положено, стоит слегка в наклон к помосту, но не крепится к нему гвоздями или скобами. Когда в проезд между хатой и коровником нужно провести арбу, нагруженую пшеничными снопами, или телегу с кукурузными початками, а в другой раз с сухими спелыми шляпами подсолнуха, то взрослые легко отставляют лестницу вбок, чтобы не загораживала путь лошадям и поклаже. Во все остальные времена драбына покоится на законном месте как вкопанная. Наша корова Красуля, возвращаясь вечерами с улицы в коровник, легко обходит ее, но всё же слегка шуршит о ближнюю жердину боком, наверное, чтобы показать, какая она важная и как досыта она сегодня наполнила степными травами свои крутые бока.
В тот злополучный для меня вечер Красуля уже стояла в стойле, выдергивая из яслей самые сочные стебли травы, бабушка Даша уже пристроила между колен ведро и принялась раздаивать переполненные молоком коровьи сосцы. Дедушка с мамой занимались какой-то приборкой на дворе. Я же, стоя возле драбыны, хорошо их видел и слышал, и мне захотелось, чтобы и они, когда закончу задуманное путешествие, хорошенько разглядели меня и порадовались моему успеху.
Самая нижняя поперечина лестницы находилась на уровне моих плеч. Мне нужно было теперь ухватиться руками за следующую перекладину, а босые свои ступни подтянуть к нижней. Что я и проделал совершенно легко и быстро. Так удачно начатое продвижение вверх заставило мое сердчишко учащенно забиться в ожидании новой удачи. Сначала руки вверх, одну и другую. Не беда, что следующая жердина толстовата для моих ладоней, поможем ногами. И тут они меня не подвели – ступни ловко разместились на следующей жерди. Укладываю пузо для передышки на поперечину, которую только что прихватывал руками. Но тут задираю голову вверх: следующая по очереди жердка от
Но тут и случается беда! Пятки мои соскальзывают с поперечины, и туловище вместе с провалившимися в пустоту ногами повисает в воздухе. Теперь я удерживаюсь навесу только с помощью судорожно впившихся в верхнюю от меня планку пальцев и … подбородка. Точней сказать: руки меня почти уже не держат, я вишу на одном подбородке. Вишу в самом жалком виде и при этом издаю еще какое-то вряд ли кому слышное поскуливание или кряхтение.
И всё же этих звуков оказалось достаточно, чтобы мама наперегонки с дедушкой кинулись мне на выручку. Чуть приподняв за живот и за ноги вверх, освободили подбородок и разжали впившиеся в древесину пальцы рук.
На ту пору, говорят, мне было почти два с половиной.
Случай тот запомнился, конечно, благодаря неоднократным шутливым воспоминаниям взрослых. Но и мои переживания тех секунд, в чем я через время уверюсь, не прошли бесследно.
… Бабушка Даша, когда услышала необычные клики с улицы, тоже выскочила на помощь к повисшему на одном подбородке безрассудному покорителю новых высот.
Но когда отзвенели в воздухе обычные в таких случаях взаимные обвинения в недогляде за безглуздой дытыной, и когда сама эта лишенная ума-разума дытына получила от матери пару горячих шлепков поверх штанцев, именно бабушка произнесла вслух слова, в известной мере оправдавшие оплошный порыв ее внука.
– Дурни вы, дурни, – сердито отчитала бабушка потупившихся мужа и дочь. – Хиба ж вы не бачите, що малэ, як и вы, тоже хочэ подывытысь на землю зверху? Воно ще ж ни разу нэ сыдило на том помости и ще ни разу не було на горищи?
Кажется, эти простые доказательства взрослой несправедливости озадачили дедушку и маму. Они стояли, как-то понурясь. И тут бабушка, недолго раздумывая, подхватила меня поперек туловища и принялась, горячо дыша, поднимать вверх по той же самой драбыне. А достигнув помоста, прочно усадила на досках лицом к подворью и сказала:
– Сядь и никуды нэ рыпайся. Як надоисть, поклычэш, я тэбэ сама зниму, чи маты.
– А що, як вин вбъется? – пролепетала снизу мама.
– Тамара, ты нэ думай, що воно у тэбэ такэ дурнэ, – махнула рукой бабушка – нэ вбъется! – И помолчав немного, добавила. – Бо як хто захоче вбытысь, то й сам Бог не збережэ.
– Хм-хм, – прокашлялся дедушка, и качнул в мою сторону головой, будто с намерением и от себя приободрить. Тем временем лестница заскрипела под бабушкиными крепкими ногами. Не проронив больше ни слова, она скрылась за угол коровника. Дедушка Захар и мама, постояв немного, снова взялись за свои мётлы. Лишь мама то и дело поднимала голову в мою сторону, будто проверяя, не придумал ли я еще каких-то самодействий.
Нет, я сидел неподвижно.
Неведомые до сего часа ощущения медленно заполняли мое существо, благодарное неожиданному поступку бабушки Даши. Еще ведь минуту-другую назад я извивался жалким червячком, готовым вот-вот шлепнуться об землю. А теперь восседал на высоком помосте, почти вровень с крышами домов. Я был теперь даже выше ласточкиных гнезд, писки из которых доносились сюда из-под камышовой застрехи, кажется, всего в расстоянии моей протянутой руки. И я видел внизу своих маленьких, будто укороченных с головы до ног дедушку и маму. Они от этого казались мне чуть-чуть смешными, хотя я понимал, что когда буду спущен отсюда вниз, они снова, как и положено, станут большими, а я маленьким.