Эпилог
Шрифт:
Бессвязность этой длинной речи, к которой отлично подходит поговорка — «нести и с Дона, и с моря», усилилась, когда к столу президиума подсела глухая Мариэтта Шагинян со своим слуховым аппаратом. Это странным образом нарушило торжественность собрания и, разумеется, не понравилось Хрущеву. Еще меньше понравилось ему, когда она громко, на весь зал, спросила его, почему в Армении нет мяса.
— Как нет, как нет! — закричал Хрущев. — А вот здесь находится такой-то…
И он назвал фамилию крупного армянского деятеля, который побледнел и встал, услышав свое имя.
— Вот скажи, есть в Армении мясо?
— Конечно, с одной стороны, мясо есть, — ответил растерявшийся деятель. — Вообще, есть мясо. Но с другой стороны,
Хрущев оборвал его, злобно взглянув на Мариэтту Сергеевну, и заговорил о другом. Но она не успокоилась. Еще два или три раза она прерывала его какими-то вопросами, и я не очень удивился, узнав, что через несколько дней за обедом, который был устроен на загородной даче Хрущева, он назвал ее «армянской колбасой».
Я не был приглашен на дачу, но знаю, что на этом празднике, который был устроен, может быть, чтобы смягчить резкость правительственной речи, Хрущев схватился с М.Алигер, которая смело ему отвечала (что не помешало ей впоследствии дважды покаяться в прессе), и что Хрущев сказал, что он предпочитает беспартийного Соболева коммунистке Алигер.
Но вернемся к заседанию ЦК. Как ни бессвязна была речь Хрущева, смысл ее был совершенно ясен. «Они хотели устроить у нас “кружок Петефи”, и совершенно правильно, по-государственному, поступили те, кто ударил их по рукам». Это было подхвачено, это передавалось из уст в уста. Именно это софроновская банда положила в основу клеветнического утверждения, что мы хотели организовать какой-то «параллельный центр» в литературе. Пахло арестами, тем более что Хрущев в своей речи сказал, что «мятежа в Венгрии не было бы, если бы своевременно посадили двух-трех горлопанов».
Между тем «оттепель», как это ни странно, продолжалась.
Движение маятника общественной атмосферы — направо-налево — все еще было тесно связано с Двадцатым съездом, с очевидной невозможностью возврата к сталинизму и берианству.
XXV. Б.Л. Пастернак
Уже в двадцатых годах я был глубоко заинтересован не только поэзией Б.Пастернака, но и независимостью жизненной позиции, резко выделявшей его из литературного круга. Однажды, разговаривая с И.Груздевым, старшим из «Серапионовых братьев», о позиции писателя — этот вопрос впервые встал тогда перед нами с неизбежностью ответа, — я сказал ему, что буду жить, как Пастернак. Только эта фраза и сохранилась в памяти. Однако же сохранилась — значит, не была мимолетной, случайной.
Впервые я увидел его в 1926 году, в Москве, куда я приехал на заседание правления издательства «Круг», которым руководил А.Воронский. Мне было 25 лет. Вышла первая книга «Мастера и подмастерья», я решил подарить ее Борису Леонидовичу и, недолго думая, отправился к нему на Волхонку.
Меня встретила Евгения Владимировна, молодая женщина, красивая, чем-то озабоченная, приветливая, хотя и не очень. Вскоре вошел Борис Леонидович — тогда мы встретились впервые. Я был всецело поглощен мнимой необходимостью сказать что-то необычайное по своей глубине и значительности о его стихах, и, без сомнения, эта-то поглощенность и помешала мне запомнить все, чем была отмечена эта встреча, и даже, отчасти, самого Пастернака. Перед ним был незнакомый молодой человек, о котором он никогда не слышал, который без приглашения явился в его дом, хотя он был, без сомнения, занят — и все же он был внимателен, радушен и даже старался помочь мне, когда я запутывался в слишком длинных фразах. Вдруг он предложил мне чаю и, хотя я поблагодарил и отказался, с чайником в руках отправился на кухню. Пока он хлопотал, Евгения Владимировна… может быть, память мне изменяет, но, кажется, она пожаловалась, что Борис Леонидович целый день пьет чай, вместо того чтобы подумать о делах, в то время как дела очень плохи. Упоминаю об этом только потому, что вторая жена Пастернака, Зинаида Николаевна,
Встреча на Волхонке не удалась еще и потому, что едва Борис Леонидович вернулся с чайником, мой старший брат (он знал о свидании с Пастернаком) позвонил и сказал, что моя двухлетняя дочка Наташа заболела скарлатиной.
— Лида звонила из Ленинграда и просит тебя вернуться.
Я вскочил взволнованный, расстроенный — и не только этим известием. У Пастернаков был маленький сын, а Наташа, очевидно, была уже больна, когда я с ней расстался.
Борис Леонидович стал утешать меня.
— Ну что вы, не надо беспокоиться, мы что-нибудь сделаем, какую-нибудь дезинфекцию, ничего не случится, вы были недолго, и вообще ничего, решительно ничего не может случиться.
Я извинился, простился и поехал на Ленинградский вокзал за билетом.
Не помню, чтобы я снова встречался с Пастернаком до поездки в Тбилиси перед Первым съездом. В писательской бригаде было много народу, я был одним из незаметных ее участников, а он — в числе самых заметных. Это ни в чем не сказывалось, но было совершенно естественно, что в течение этих трех дней мы почти не встречались. Мне только запомнилось, что, когда начальник нашего нарядного экспресса (который обслуживали нарядные девушки в голубых костюмах) попросил нас оставить наши впечатления в книге отзывов, Борис Леонидович написал своеобразный отзыв, в котором благодарность соединялась с удивлением перед «волшебной силой движения».
Потом был Первый съезд, на котором признание поэзии Пастернака, как нового и своеобразного явления, достигло самого высокого уровня за всю его жизнь. Важно отметить, что и он был полон доверия к общественной задаче, развернутой перед страной, и недаром с полной искренностью говорил об «огромном тепле, которым окружает нас государство». Это был не первый случай, когда он «шел навстречу». Через несколько лет стало казаться странным, что в то время, когда почти все его друзья расстреляны, он — на свободе.
В послевоенные годы мы встречались в Переделкине у Ивановых, а иногда на прогулках. Теперь у меня появилась драгоценная возможность попытаться рассмотреть, разобраться в нем или по меньшей мере в своих впечатлениях, и я сразу должен признаться, что это была почти непосильная для меня задача. В любом обществе — а у Ивановых бывали первоклассные писатели, художники, артисты — между ним и каждым из них было необозримое пространство, нечто вроде освещенной сцены, на которой он существовал без малейшего напряжения. Неизменно веселый, улыбающийся, оживленный, подхватывающий на лету любую мысль (если она этого стоила), он легко шагал к собеседнику через это пространство, в то время как собеседник еще только примеривался, чтобы сделать первые робкие шаги. Видно было, что каждый день для него — подарок, а каждая минута, когда он не работал, — не пустая трата времени, а отдохновение души. «Озверев от помарок», — писал о нем Маяковский. Думаю, что он невольно сказал о себе и что Пастернак радовался помаркам, которые слетались к нему, как птицы. Праздничность была у него в крови, а так как он не был похож ни на кого другого — и эта праздничность принадлежала только ему, хотя он охотно делился ею со всеми.
Стыдно признаться, но, встречаясь с ним случайно, на улицах, и как будто продолжая давно (или недавно) прерванный разговор, я уже через пятнадцать минут почти переставал понимать его — мне не под силу было нестись вслед за ним без оглядки, — прыгая через пропасти между ассоциациями и то теряя, то находя ясную (для него) и чуть лишь мерцающую (для меня) мысль.
Он всегда был с головой в жизни, захватившей его в этот день или в эту минуту, — и одновременно — над нею и в этом «над» чувствовал себя свободно, привольно. Это не противоречило тому, что сказала о нем Ахматова: