Эпитафия шпиону. Причина для тревоги
Шрифт:
— Ваша очередь, друг мой.
— Извините, задумался.
— Ах вот как, — слегка улыбнулся он. — Верно, игра не особенно занимает? Может, прервемся?
— Нет-нет. Просто вспомнил кое о чем, что должен был сделать, да не сделал.
— Надеюсь, ничего серьезного?
— Нет, что вы.
Как бы не так, очень серьезно. Я должен позвонить Бегину, полагаясь на его милосердие, объяснить, каким образом я лишился фотоаппарата, и попросить, чтобы номер Шимлера обыскали так же, как в свое время мой. Предлог — чужое имя. Если бы только мне удалось установить нечто подтверждающее его связь
Я уложил дуплет.
— Нечаянно, — признался я.
— Похоже на то.
— У меня в жизни только одно хобби, — сказал я, огибая стол и готовясь сделать очередной удар. Я промахнулся, и он подошел к столу.
— Правда?
— Да. Фотография.
Он прищурился, прикидывая, куда бить.
— Что ж, интересное, наверное, занятие.
— А у вас аппарат есть? — Я задал роковой вопрос и пристально посмотрел на него.
Он медленно распрямился и посмотрел на меня.
— Герр Водоши, не будете ли вы любезны помолчать, когда я готовлюсь к удару? Мне предстоит особенно трудный. Я собираюсь послать от борта белого и тут же, снова от борта, красного.
— Извините.
— Это мне следует просить у вас прощения. Дурацкая игра по-настоящему занимает меня. Совершенно антиобщественное занятие. Как наркотик. Она отучает тебя думать. Как только начинаешь думать, хуже играешь. Есть ли у меня фотоаппарат? Нет у меня никакого аппарата! Не припомню, когда в последний раз держал в руках. Чтобы ответить на такой вопрос, думать не надо. И все же этого отвлечения достаточно, чтобы рассеять чары. Удар не получится.
Это было сказано торжественным тоном. Судьбы мира зависели от того, будет удар успешным или нет. И все же в его выразительных глазах угадывалась насмешка. И мне показалось, я угадал ее причину.
— Вижу, — заметил я, — никогда мне не научиться этой игре.
Но он уже снова склонился над столом. Наступила пауза, послышался негромкий стук, и два шара свалились каждый в свою лузу.
— Потрясающе! — раздался чей-то голос.
Я повернулся. Это был Кохе.
— Потрясающе, потрясающе, — пробурчал Шимлер, — только это не война. Герр Водоши проявил величайшее терпение. Игра явно не по нему.
Мне показалось, что эти двое обменялись многозначительными взглядами. Зачем, собственно, понадобилось Шимлеру это дурацкое сравнение с войной? Я поспешно возразил, мол, ничего подобного, игра доставила мне большое удовольствие и, возможно, стоит повторить завтра.
Шимлер без всякого энтузиазма согласился.
— Герр Хайнбергер, — бодро заявил Кохе, — специалист по русскому бильярду.
Но странным образом изменилась сама окружающая атмосфера. Этим двоим явно не терпелось избавиться от меня. Поэтому я удалился, постаравшись обставить все самым интеллигентным образом.
— Да я уж заметил, герр Хайнбергер и впрямь большой специалист. Надеюсь, вы извините меня? Мне нужно сходить в деревню.
— Сделайте одолжение.
Они встали
Пересекая холл, я столкнулся с Клэндонами-Хартли, которые поднимались по лестнице. Я поздоровался, но ни один из них не ответил на приветствие. И тут что-то в их облике, в их каменном молчании заставило меня замереть на месте и посмотреть вслед. Они остановились на верхней площадке, и я увидел, что она прижимает носовой платок к глазам. Миссис Клэндон-Хартли плачет? Немыслимо. Такие англичанки, как она, не плачут. Наверное, просто что-то в глаз попало. Я вышел наружу.
У ворот меня поджидал другой детектив. Теперь это был приземистый дородный мужчина в плоской соломенной шляпе. Он сопровождал меня до самой почты.
Теперь я связался прямо с Бегином.
— Ну что там, Водоши? Разобрались с аппаратами?
— Да. Но вопрос с Шимлером…
— Не надо тратить мое время. Насчет аппаратов, пожалуйста.
Я принялся медленно, чтобы он успел записать, диктовать ему составленный мною перечень. Он нетерпеливо фыркнул:
— Побыстрее, пожалуйста. Не можем же мы целый день висеть на телефоне. Помимо всего прочего, это дорого.
Уязвленный, я затараторил изо всех сил. В конце концов, за звонок платит не он, а я. Невыносимый тип. Я дочитал список в уверенности, что он попросит меня повторить. Но нет.
— Хорошо! А у трех, стало быть, аппаратов нет?
— Я спрашивал Шимлера, то есть Хайнбергера. Он говорит, у него нет. Проверить англичан у меня возможности не было. Но у них есть пара полевых биноклей.
— Пара чего?
— Полевых биноклей.
— Ну, это не важно. Ваше дело — исключительно фотоаппараты. Хотите еще о чем-нибудь сообщить?
Я заколебался. Может, сейчас как раз время…
— Эй, Водоши, вы слышите меня?
— Слышу.
— В таком случае не надо молчать. Время теряем. Сообщить есть о чем?
— Нет.
— Ясно. Позвоните комиссару завтра утром, как обычно. — Он повесил трубку.
Я возвращался в «Резерв» с тяжелым, как камень, сердцем. Болван я, слабый, трусливый болван.
В такую жару рубашка неприятно липла к телу. Я прошел к себе в номер переодеться.
Ключ торчал в замке, где я его и оставил, но дверь была прикрыта неплотно. Стоило мне потянуть за ручку, как запор щелкнул, и она распахнулась настежь. Я вошел и вытащил из-под кровати чемодан.
Если бы не одна деталь, я бы, наверное, не заметил ничего необычного. А заключалась эта деталь в том, что у меня выработалась привычка запирать чемодан только на один замок. Сейчас были заперты оба.
Я отомкнул их и заглянул внутрь.
Опять-таки при других обстоятельствах я бы не нашел ничего странного в том, что одна из рубашек была немного смята. Я быстро распрямился и прошел к платяному шкафу. Там все было на месте, но мое внимание привлекла небольшая стопка носовых платков в углу верхнего ящика. У меня только один платок с цветной каймой. И раньше он лежал в самом низу стопки. А теперь оказался наверху. Я огляделся. Уголок стеганого одеяла на кровати загнулся под матрас. Горничная его так не оставляла.