Эпизоды одной давней войны
Шрифт:
Паренька же Теодат не отдаст так просто ни за какие дружеские отношения с Юстинианом. Мальчик ему симпатичен, как родной сын. Есть более высокие вещи, чем меркантильные политические соображения уходящего дня, во имя их он установит над мальчиком негласную, ненавязчивую опеку, не скрывает своего дружелюбного отношения к нему на людях. Ребенок - настоящий, кровный гот, тот гот, который сделает честь любому времени и даже древнеримской республике, он взял на себя смелость угадать желание короля и не ошибся, в то время как другие боялись, мелочились и спорили. На примере этого мужественного мальчика пусть все видят: лучшие представители их породы ни в чем не уступят лучшим представителям самых цивилизованных наций. Остается пожелать, чтобы таких было побольше, их количество даст право заявить о создании нового готско-римского национального гибрида.
Петр покрывается злостью, как коростой. Посланный как добренький, убеждающий, охмуряющий, он должен здесь забыть про свой главный талант: из ума впитывающего, засасывающего должен превратиться в ум подавляющий. Из человека, собирающего
Петр пишет письмо Юстиниану: Амалазунта, дескать, убита, убита злодейски, он же собирается действовать, как и они договорились, только, учтя ситуацию, более жестко. Заручившись письменным объяснением (есть куда ретироваться), он повел решительное наступление на Теодата и знать. С полчаса шипел им в лицо хотя и вежливыми, но едкими, точными, находчивыми словами. Может, они прорвутся где-то сквозь лукавство и инфантилизм. Господи, под Теодата вода не течет. Такой убьет лучше людей своего народа, тех, кто не станет уважать его в той мере, в какой он сам того хочет. Его надо просто бить, если есть сила, бить по харе!
Если Петр так думает, а заявляет протест, то Юстиниан и думает так и заявляет. Сосед не позволяет вмешиваться в свои внутренние дела - каков нахал. Пока есть несправедливость и сила, способная ее устранить, сила не может не вмешаться. Пришел Юстинианов черед.
Полководец Мунд, варвар и византийский выкормыш, главнокомандующий сухопутными войсками в Иллирии, где они давно уже стояли лагерем и свинели от жары и безделья, пошел на Далмацию - италийскую провинцию, переломал, как картонные коробки, многочисленные готские заставы и захватил Салону - древний город, гордость всего восточного побережья Адриатического моря. Сам поселился во дворце, выстроенном три века тому назад императором Диоклетианом в дни добровольной ссылки на старости лет, в базилике велел устроить пышную службу в честь выигранной битвы, в дыму погребальных костров, окутавших город, провозгласил новую власть. Герой только что окончившейся войны с вандалами, прославленный в армии и среди населения полководец Велизарий собирает флот. От огромного пирога первый кусок откушен - на севере - и тает во рту. Вкусно! Второй кусок будет вырван из другого места, с юга, и будет покрупнее. Он должен чуть отстоять от основной земли, но не быть провинцией, послужить хорошим плацдармом для дальнейших военных действий или же вызвать желание считаться с византийским императором и принять те условия мира, которые он один сумеет дать. Пока Мунд укрепляет достигнутое, ставит свои гарнизоны, пополняет резервы, подтягивает обозы, на юге свежие войска создадут серьезную угрозу готскому королевству - захватят Сицилию. Велизарию сделать вид, что плывет на Карфаген драться с африканцами, под любым предлогом сделать остановку на Сицилии - под предлогом, скажем, пополнения запасов пресной воды или продовольствия, попытаться захватить остров. Тут от него потребуется тонкая, умелая игра. В случае провала попытка не должна выглядеть как запланированное завоевание - они в Карфаген плыли и только. Значит, захват осуществляется одним быстрым, напористым и в то же время нежным движением. Не вышло - путь на Карфаген. Но должно выйти, Велизарий, дружище, понимаешь, дорогой мой, должно выйти - трясет полководца за грудки, смотрит с надеждой и нескрываемой благодарностью.
Единственный человек, которому Юстиниан обязан по самые уши и не может никак расплатиться, сколько бы ни наделял. Это Велизарий его наделяет, доставляет ему деньги, рабов, земли, победы. А он уже из этих денег, земель и рабов в свою очередь наделяет Велизария и других. Те, другие, может, и обязаны Юстиниану, но Юстиниан - всецело Велизарию. Хорошо, что полководец в душе лишь только солдат, хотя по титулам консул.
Флот готов к отплытию. Почти две сотни первоклассных боевых галер, четыре тысячи византийских солдат, три - исаврийских, двести лучших своих воинов прислали союзники гунны, триста - мавры. Вместе с преторианцами, копьеносцами, щитоносцами - личной охраной командующего - восемь тысяч. Велизарий перед императором в день отплытия, в доспехах, с непокрытой головой. Хотел сказать Юстиниан, но не сказал, прижал к себе, чтоб знал, как надеется, как доверяет. Вместе с Велизарием, под его руководством, почти весь командный состав Восточной империи: Константин и Бесс (заместители командующего); начальники конницы: Валентин, Магн, Иннокентий; начальники пехоты: Геродиан, Павел, Деметрий, Урсицин. Если сейчас империю ударить со стороны отплывшего флота в ее мягкое брюхо под Грецию, она тут и протянет свои лапы, даже при ее многочисленных армиях на востоке и севере. Вся мощь Византии, весь ее флот сейчас сосредоточена в груде щепочек, плывущих по морю, швыряемых волнами с точечками человечков. Одна, другая, третья, десятая точечки слетают с палубы, падают за борт и перестают быть точечками; по двадцать - тридцать в неспокойный, штормовой день. При желании, приблизительно прикинув время пути, каждый может подсчитать вероятность для себя. Но это не так страшно, когда морская болезнь замучила, свалила с ног и продолжает терзать. При виде земли солдаты, не привыкшие к длительным морским переходам, выразили бурную радость.
Лучше погибать, чем гнить в трюме, лучше истекать кровью, чем пищей. Но воевать, кажется, не придется. В Катании, где они бросают первый раз свой дружественный якорь под предлогом заправиться водичкой, их встречают как своих освободителей. Цивилизованное италийское население все сплошь приветствует
Напоследок Бесс не преминул бросить упрек Велизарию: смотри, такими, как я, не швыряются - и направился слоняться по базару с самым беспечным видом и без всякой стражи. В Сиракузах - такое же чудо. Но Велизарию не до пышного обеда в его честь, торопится, хочет подчинить как можно больше, пока земля подчиняется, боится упустить неслыханную победу. Здесь избавляется от второго своего ближайшего помощника - Константина. Помощники не столько помогают, сколько ненавидят друг друга и закладывают один другого перед Велизарием, а Велизария перед Юстинианом. Пусть-ка они теперь поменьше наушничают, сплетничают и цапаются, а побольше занимаются военным и организаторским делом.
Велизарий берет города, не сходя на берег с кораблей. Достаточно послать в гавань десяток галер и выяснить положение. Марсала, Ликата, Чефалу, Багерия - все сицилийское побережье добровольно принимает подданство Византии. Один только Панорм противится, оказывает сопротивление. В крепости сильный готский гарнизон. Едва боевые корабли, по обыкновению безбоязненно, вошли в гавань, как были обстреляны метательными снарядами и сожжены. Первые жертвы мирной войны (не считая утонувших во время перехода) в воде гавани тушили свои горящие спины. Из открытого моря, даже не предполагая вставать здесь на якорь, смотрел полководец на гибель своих пятнадцати галер. Не пришел на помощь, не бросил в бой свежие силы, одними глазами участвуя в битве, напитывал себя яростью, подарил всем и каждому в той бухте чудо уцелеть, приказал высадиться слева и справа от Панорма и атаковать стены в пешем строю.
Командиры пехоты требовали отдых для войск - напрасно. Всю ночь готовили осадные машины, тараны, лестницы, несколько часов подремали перед рассветом, а на рассвете пошли. Шли и ложились под стенами, шли и ложились до тех пор, пока кто-то на судах не заметил, что мачта у самой большой галеры, возможно, выше стены. Теперь в гавань Панорма, хрустя обломками сожженных, входят пять самых больших галер флота, и командирская в том числе; их мачты обвешаны корзинами со стрелками из лука. Под каждой мачтой толпа, задрав головы, смотрит с палубы на товарища наверху. Если он убит, следующий по очереди карабкается вверх, вываливает труп из корзины и забирается в нее сам. Две галеры горят вовсю, но трем другим удается подойти к стенам. Стрелки с мачт видят макушки и спины обороняющихся, заколачивают им под воротники аршинные стрелы, которые выходят из поясницы, прибивают туловища к каменным зубцам. Настоящая, хорошая драка. После полутора недель триумфа немножко мордобоя. Как ни велики потери византийцев, они становятся оправданными, едва начинает маячить победа, а она уже маячит вовсю. Ключ от крепости подобран: поливающие стрелами мачты трех галер; ржавый, он со скрежетом поворачивается в скважине, поворачивается и вот-вот откроет дверь. Велизарий веселеет, мечется, энергично встряхивает руками. Бегут готы, взят Панорм, конец.
Сейчас готскому королю как-то не до абстрактных идей. Все его потуги связаны со вполне реальными жизненными ценностями, которые сильно вытеснили из него ценности философские, духовные. Петр уехал в Константинополь с планом договора и увез с собой половину Теодатовой головы. Кошмарные уступки сделаны, а ведь они только начало уступок. Самоуспокоение считать их формальностью. Юстиниан не дурак: сумеет формальное доколошматить до реального. В собственном дворце за пятью стенами Теодат умник, каких свет не видал, - так перед самим собой ведь умничает, подставил вместо Юстиниана какого-то воображаемого дурачка - умничать легко и умничает себе на здоровье. А на деле?
Следующий день после отъезда Петра - черный день покаяния, паники. Паники, не изжитой в сердце, вырвавшейся наружу в виде признаний, жалоб, сетований. И кому, своему врагу! Трудно сказать, что именно толкнуло Теодата написать это, но вот подлинные его слова: «Я не чужой в жизни дворца, так как я родился во дворце моего дяди и воспитан достойно своего происхождения, но я очень неопытен в деле войны и во всех тех волнениях, которые связаны с нею. С детства я был охвачен любовью к философским беседам и всегда занимался этой наукой, до сих пор мне удавалось оставаться очень далеко от военных бурь. Таким образом, менее всего прилично мне из-за стремления к царским почестям проводить жизнь среди опасностей, тогда как я могу окончательно избавиться и от того и от другого. Ни то, ни другое мне не доставляет удовольствия: первое - так как до тошноты выказываемый почет вызывает пресыщение ко всяким удовольствиям, второе - из-за отсутствия привычки приводить душу в смущение. Лично я, если бы у меня были имения с ежегодным доходом не менее чем в тысяча двести фунтов золота, не так бы уж высоко поставил свое царское достоинство и тотчас же передал тебе власть над готами и италийцами. Лично я с большим удовольствием предпочел бы, не занимаясь никакой политикой, стать земледельцем, чем проводить жизнь в царских заботах, посылающих мне одни напасти за другими. Пошли же возможно скорее человека, которому я бы мог передать Италию и все государственные дела».