Эр-три
Шрифт:
Профессор понимал, о чем и сообщил незамедлительно, предложив продолжать: показалось, что я уже знаю, о чем пойдет речь.
– Вы только не подумайте, что я, например, параноик, - вскинулся вдруг собеседник, вероятно, неверно интерпретировав внимательное выражение моей морды: при некотором допущении, таковое можно принять за скептическое.
– Не подумайте, да, но слишком большое количество удивительных случайностей как-то совершенно не случайны!
Речь свою инженер держал битый час: прервать нашу рабочую беседу не рискнул никто, включая даже начальство равное или прямо вышестоящее.
Примерно на сороковой минуте, когда американец принялся повторяться, и потому – заговариваться, я осознал сразу три нюанса.
Во-первых, выстроенная инженером стройная система ни системой, ни стройной, не являлась, слишком многое было откровенно притянуто за уши. Составляя схему происшествий последнего времени, Хьюстон поступал слишком эгоистично: если принять все его выводы на веру, получалось, что вся Вселенная в целом и Проект в частности крутятся вокруг него одного.
Во-вторых, некая логика в озвученных построениях была. Возможно, не конкретно та, что имелась в виду, но, стоило вычленить нечто по-настоящему важное, отбросив несущественное и не очень информативное, как кусочки мозаики вставали на свои места с некоторым даже акустическим эффектом.
В-третьих, некая подобная схема стала появляться уже внутри моей собственной ментальной сферы: мне было удобно визуализировать ее именно как паззл, детскую головоломку, и, собрав, наложить озвученное встревоженным собеседником на обдуманное мной самим.
Инженер, тем временем, замолчал, то ли утомившись, то ли исчерпав аргументы.
– А знаете, Хьюстон, - я отчего-то заговорил на советском.
– Знаете, я, пожалуй, с Вами соглашусь: все не просто так.
И уже теперь, в этот самый момент, раздался противный громкий скрежет, и, чуть позже, страшный грохот: удар чего-то обо что-то чуть ли не создал сейсмическую волну, будто даже подбросив наше временное прибежище на месте.
Крики донеслись буквально через четверть минуты.
– Гребаный мономиф!
– грубо и непонятно, на американском диалекте британского, выругался мой собеседник.
Глава 25. Эфир и апейрон
Не то меня беспокоило, что гипноз вообще оказался применен, а то, что мне как-то забыли о таком воздействии сообщить.
Я предполагал, что частью медицинских манипуляций нужного мне рода может стать гипноз. Более того, я допускал, что станет обязательно!
Насколько мне известно (а я, напомню на всякий случай, совершенно не доктор, и могу ошибаться), гипноз при манипуляциях по удалению инородного эфирного тела и последующей санации неизбежной раневой полости – нечто сродни общему наркозу, под воздействием которого производятся операции уже хирургические.
Однако, когда пациенту дают наркоз, об этом предупреждают, даже требуют подписать специальное согласие, да и занимается подачей наркоза совершенно отдельный специалист – обезболиватель, или, по-гречески, анестезиолог.
Здесь же не было ничего, ровным счетом ничего: ни предупреждения,
Однако, лечение мое то ли начиналось, то ли уже продолжалось, и значит, мне следовало отправляться в город Мурманск.
Девушка Анна Стогова наотрез отказалась отпускать меня одного. Чего в этом отказе было больше – проявления реальной служебной ответственности или желания законно побыть в обществе взаимно неравнодушного к переводчику пилота, мне было непонятно, да и не очень интересно. Главное – в город мы отправились вдвоем. Или втроем, если считать до крайности обрадованного пилота глайдерного катера.
По дороге на авиастанцию нам встретился коллега Ким. Он получил письмо с Родины – почему-то в конверте и бумажное, прочитал его, и пребывал по такому поводу в удивительно отличном расположении духа.
– Здравствуйте, профессор! Добрый день, товарищи!
– конструктор изобразил несколько даже шутовской поклон.
– Вы в город?
Общество корейского товарища было мне приятно, что я немедленно и продемонстрировал: улыбнулся, поклонился, и ответил.
– Да, в город, а что? Путевку имею!
– и, сделав строгую и таинственную морду, добавил, - к доктору!
– Как это у тебя, дорогой товарищ, получается?
– продолжил шутейную беседу конструктор.
– Ехал к доктору более здоровым, вернулся более больным?
– Протестую! Не больным, раненым!
– мы откровенно скалились уже оба. Окружающие товарищи реагировали куда менее остро, чем обычно: было видно, что эмоции наши, в чем бы они ни заключались, направлены строго друг на друга.
– Постарайся уж в этот раз без травм, хорошо?
– заручился моим обещанием Ким, и тут же усвистал куда-то по своим, несомненно важным, делам.
Американский инженер догнал нас в последний момент: мы, я и девушка Анна Стогова, уже разместили невеликий свой груз (всего-то две сумки) в багажном отсеке и открыли дверь отсека пассажирского.
Со стороны двери, ведущей в ангар, послышался дробный топот и несколько сбитое дыхание: Хьюстон явно торопился, и я уже во второй раз поразился тому, до чего его поведение напоминает повадки крупного лесного кота: даже перемещался он не просто бегом, а как бы сдвоенными скачками, совсем немного скрадываемыми тем обстоятельством, что у кота четыре опорные лапы, а у человека ног, все же, две.
– Погодите, пожалуйста!
– Денис Николаевич оперся рукой о лакированный борт катера и явно восстанавливал дыхание.
Я переглянулся с пилотом. Тот кивнул: видимо, никаких особых правил или планов наша небольшая задержка не нарушала.
Американско-советского инженера как будто подменили: после давешнего тревожного разговора по душам он совершенно перестал задирать меня сам, реагировать на уже мои подколки, и вел себя как-то очень уж адекватно. Единственное, что меня смущало и даже немного напрягало – то, что Хьюстона внезапно стало слишком много. Мне показалось даже, что, дай я ему волю, он и жить переедет на раскладушку, нарочно установленную в моей служебной квартире.