Эра милосердия (худ. В. Шатунов)
Шрифт:
В коммерческом ресторане «Нарва» было намечено закончить наши бесполезные вечерние странствия — попадалась всё больше мелочь, шушера. Мы подошли к дверям, и швейцар с красным костистым лицом закричал сердито, так, что жилы верёвками надулись на висках:
— Заняты все места! И не ломитесь, граждане! Имейте совесть и честь!
Жеглов засмеялся:
— Вот как раз у тебя и займём маленько! Открывай, мы из МУРа…
Опали жилы на висках, и засветился масляной улыбкой, душой возрадовался, жёлто оскалился швейцар, будто папа родной забежал
— Заходите, товарищи, заходите, для вас местечко мигом сорганизуем…
Тараскин гордо сказал:
— Наше место давно без вас сорганизовано!
Жеглов покосился на него, хмыкнул, сказал негромко и веско:
— Дверь на замок, никого не выпускать — проверка документов. Ты, Шарапов, стой у дверей…
Плотной литой группой ввалились они в зал. Жеглов махнул рукой оркестру, наяривавшему модную «Роза-мунду», и музыканты послушались его сразу, как хорошего дирижёра. Ещё мгновение глухо бубнил и бился о потолок ресторанный волглый шум и в углу сильно хмельной мордач орал блажным голосом: «О-о, Роза-мунда!..»
— Граждане, прошу прощения, — сказал Жеглов. — Простая формальность — приготовьте свои документы и сидите спокойненько на своих местах…
Он быстро обходил столики небольшого ресторана и, внимательно прочитав документы, тщательно осматривал владельцев паспортов и удостоверений; и взгляд его был так плотен и тяжёл, что даже мне со стороны казалось, будто Жеглов ощупывает лица людей. И чувствовали они себя под его взглядом, наверное, неуютно, потому что, получив назад документ, многие облегчённо вздыхали и говорили «спасибо».
Тем, у кого документов не было, Жеглов вежливо и бесповоротно твёрдо предлагал отходить в сторону, где их ждал безмолвный и несокрушимый Пасюк. Все они возмущались и доказывали Пасюку, что задерживать их не имеют права. Пасюк кивал головой согласно:
— Совершенно верно. Абсолютно справедливо. Але документы трэба носить с собой.
Я так увлёкся этим зрелищем, что подошёл к дверям в зал и не сразу услышал, как позади скрипнула входная дверь. Мгновенно я обернулся и увидел, что костистый швейцар тихонько задвигает вновь щеколду, а дверь в дамский туалет ещё приоткрыта. Я крикнул громко:
— Тараскин, на моё место! — оттолкнул швейцара и выскочил на Самотёку. Впереди меня через Садовое кольцо бежала женщина. Я рванул за ней, но у скоса тротуара зацепился левым ботинком за камень, и проклятая подошва, которая все эти дни дышала на ладан, с треском отлетела. Бежать с оторванной подмёткой было очень неловко, но я ведь всё равно бежал гораздо быстрее женщины — смешно и говорить, непонятно, на что она рассчитывает!
— Гражданка, остановитесь! — крикнул я сердито, но она побежала ещё быстрее, и судя по скорости, это была совсем молодая и очень здоровая женщина.
Из музыкальной детской школы на углу высыпала целая толпа детворы с родителями. Я почему-то подумал о том, что дети занимаются в три смены — до позднего вечера, — и эта совершенно неуместная сейчас мысль меня
— Эй, мадам, вас касается! Я вам кричу!
— Мне? — подняла она белёсые, подкрашенные карандашом брови. — А чего надо?
Мальчишка с футляром, обалдевший от происходящего, онемело смотрел на нас.
— Отдайте ребёнку папку и следуйте за мной! — строго сказал я.
Девица посмотрела на меня с прищуром, видимо соображая, что открутиться не удастся и номер её не выгорел, хрипло засмеялась и сказала:
— Вот же суки, консерваторию кончить не дадут!.. — сунула папку в руки мальчику и пошла вместе со мной.
Я ввёл её в вестибюль ресторана, держа за руку, и грозно придвинулся к швейцару, пятившемуся к своей тумбочке у входа в туалет:
— Вы почему выпустили отсюда эту женщину?
— Так я… значит… думал… я не понял… решил, что с вами… — млел и блеял старик, и лысая хрящеватая голова его, как китайский фонарик, меняла постепенно цвета от блёкло-серого до воспалённо-багрового. В это время вышел из зала Жеглов и, как ни в чём не бывало, сказал:
— Молодец, Шарапов, хорошо бегаешь. Маленько внимательности ещё — цены тебе не будет. Ба! Да это же знакомые мне лица! — воскликнул он, широко разводя руки, словно хотел обняться с задержанной девицей, но обниматься и не подумал, а сказал жёстко: — Я вижу, Маня, мои разговоры на тебя не действуют, ты всё такая же попрыгунья-стрекоза. Считай, что лето красное ты уже отпела, пора тебя за сто первый километр выселять…
Я только сейчас как следует рассмотрел Маню: хорошенькое круглое личико с круглыми же кукольными глазами, губы накрашены сердечком, и завитые жёлтые локоны уложены в модную сеточку с мушками. Под круглым зелёным глазом светился наливной глянцевитый фингал, переливающийся, словно ёлочная игрушка.
Жеглов обернулся в зал и скомандовал:
— Пасюк, Тараскин, усаживайте беспаспортных в автобус! — Потом повернулся ко мне: — Вот, Володя, довелось тебе поручкаться с Манькой Облигацией — дамой, приятной во всех отношениях. Только работать не хочет, а наоборот, ведёт антиобщественный образ жизни…
— А ты меня за ноги держал, мент проклятый, чтобы про мой образ жизни на людях рассуждать?! — бешено крикнула Манька Облигация и выругалась матом так, что я, глядя на эти губы сердечком, выбросившие в один миг залп выражений, не всякому артиллерийскому ездовому посильных, просто ахнул от неожиданности.
Жеглов рассмеялся и сказал:
— Ох, Маня, Маня, ты мне так молодого человека совсем испортишь…
Он огляделся, нашёл взглядом швейцара, тулившегося в тени около раздевалки, кивнул ему: