Эра милосердия (худ. В. Шатунов)
Шрифт:
— Кондрат Филимонович, а почему у него такое прозвище?
Майор Мурашко пожал щуплыми плечиками:
— Трудно сказать. Может быть, потому, что у него голова такая — прямоугольная. Длинная, бруском… — Он перелистал толстый альбом, потом на несколько страниц вернулся назад. — Вот он, полюбуйтесь на красавца…
По фотографии было не видать, что у Сапрыкина голова бруском: просто длинное лошадиное лицо с тяжёлой челюстью, маленькими глазами, полностью смазанными с лица тяжёлыми скулами и нависающими бровями. Курносый нос с широкими ноздрями… Напоследок Мурашко пообещал:
— Я своим
Когда я вернулся в отдел, Жеглов встретил меня весело:
— Ну, как успехи, сыскной орёл?
— Да успехов пока никаких. Я с Мурашко разговаривал…
— И что тебе рассказал наш Акакий Акакиевич? — засмеялся Жеглов, и, видимо, ему самому понравилась эта шутка, потому что он повторил: — Майор милиции Акакий Акакиевич…
А мне шутка не понравилась, и я сказал, глядя в сторону:
— Мне он не показался Акакием Акакиевичем. Он человек порядочный. И за дело болеет. По-моему, он хороший человек…
И совершенно неожиданно вдруг подал голос Пасюк:
— Я с Акакием Акакиевичем не знався, но Мурашко своё дело добре робыть. Я знаю, што его щипачи як биса боятся, хочь он и есть такой чоловик малэнький. Это ты, Глеб Георгиевич, с него зря смеешься…
— Если он так замечательно робит, что же ты к нему не пойдёшь в бригаду? — спросил Жеглов, поглядев на Пасюка искоса.
— Бо у мене пальцы товстые! — протянул к нам свою огромную ладонь Пасюк. — Мне шо самому в щипачи, шо ловить их — невможно, бо я ловкости не маю.
Мы с Жегловым расхохотались.
— А у тебя какие пальцы? — спросил Жеглов.
— Щипать не смогу, а вот насчёт поймать — есть идея, — сказал я, улыбаясь.
— Давай обсудим, — кивнул Жеглов.
— Я Сапрыкина хорошо запомнил по фотоснимку. Мне надо поездить на его маршрутах и постараться поймать за руку во время карманной кражи — тогда нам легче будет заставить его разговориться по части браслета Груздевой…
Жеглов задумчиво смотрел на меня, лицо его было спокойно и строго, и ничего я не мог по нему определить: нравится ли ему мой план, или считает он его полнейшей ерундой и глупистикой, или, может быть, планчик ничего, его надо только додумать до конца? Ничего нельзя было прочитать на лице Жеглова во время бесконечной паузы, к концу которой я уже начал ёрзать на стуле, пока вдруг не перехватил взгляд подмигивающего мне одобрительно Пасюка, и понял я этот взгляд так, что надо сильнее напирать на Жеглова. Но Жеглов сам разверз уста и сказал коротко, негромко, чётко:
— Молодец, догадался…
И не больно уж какая великая была эта догадка, не решала она никаких серьёзных проблем, да и неизвестно, как ещё удастся её реализовать, но я вдруг испытал чувство большой победы, ощущение своей нужности в этом сложном деле и полезности в свершении громадной церемонии правосудия — и это чувство затопило меня полностью.
Жеглов, будто угадав, о чём я думаю, сказал:
— Завтрашний день я выделю тебе — покатаемся на гортранспорте вместе. Глядишь, чем-нибудь смогу и пригодиться…
И я совершенно искренне, от всей души, ответил:
— Спасибо тебе, Глеб. Я просто уверен, что с тобой мы его поймаем!
Жеглов встал, церемонно поклонился:
— Благодарю
Может быть, показалось это мне, а может, было и на самом деле, но послышалась мне в голосе Жеглова досада. Или раздражение…
11
В Москве минувшей ночью минимальная температура была -2 градуса. Сегодня в два часа дня +6. Завтра в Москве, по сведениям Центрального института прогнозов, ожидается облачная погода без существенных осадков. Температура ночью -3 -5, днём +5 +8 градусов.
Утром, перед тем как отправляться в долгое путешествие на троллейбусах, Жеглов ещё раз вызвал из камеры Бисяева. Вид у того был помятый, невыспавшийся и голодный.
— Ну что, не нравится житуха у нас? — спросил Жеглов.
— А чего же тут у вас может нравиться? — ощерился Бисяев. — Не санаторий для малокровных…
— Но, скажу тебе по чести, ты мне здесь нравишься…
— Да-а? — неуверенно вякнул Бисяев.
— Очень ты мне тут нравишься. Смотрю я на твои руки и диву даюсь!
— И что же вы в руках моих нашли такого интересного? — спросил Бисяев, бессознательно пряча ладони в карманы.
— Не профессор ты, не писатель, не врач, одним словом — мурло неграмотное. А ручки у тебя нежные, белые, гладкие, пальчики холёные, ладошки без морщин, и ни одной жилочки не надуто. А почему? — Бисяев промолчал. — Молчишь? А я тебе скажу — ты сроду своими руками ничего путного не делал. Вот прожил ты почти три десятка лет на земле и всё время чего-то жрал, крепко пил, сладко спал, а целый народ в это время на тебя горбил, кормил тебя, обувал и ублажал. И воевал, пока ты со своей грыжей липовой в тылу гужевался. От этого ручки у тебя гладкие, не намозоленные, трудом не натёртые, силой мужской не налитые…
— Воспитываете? — тряхнул шелковистой шевелюрой Бисяев. — Так это зря — поздно.
— Поздно?! — удивился Жеглов. — Как это поздно? Уж на этот раз я постараюсь изо всех сил, чтобы дали тебе в руки кайло, лопату или топор-колун с пилой. Пора тебе на лесоповал ехать или канал какой-нибудь строить. Ты здесь, в шумном городе, зажился сильно…
— У вас, кстати, гражданин Жеглов, руки тоже не шахтёрские! — криво улыбаясь, выкрикнул Бисяев и сам испугался.
Жеглов вылез из-за стола, подошёл к нему вплотную и, снова раскачиваясь с пятки на мысок, сказал, глядя ему прямо в глаза:
— Это ты правду сказал, Копчёный. А вся правда состоит в том, что я, сильный и умный молодой мужик, трачу свою жизнь на то, чтобы освободить наш народ от таких смрадных гадов, как ты! И хотя у меня руки не в мозолях, но коли я за год десяток твоих дружков перехватаю, то уже людям больше своей зарплаты сэкономил. А я, по счастью, за год вас много больше ловлю. Вот такой тебе будет мой ответ, и помни, Копчёный: ты меня теперь рассердил всерьёз!
— А что, а что, уже и пошутить нельзя? — завертелся Бисяев. — Ну чего в шутейном разговоре не скажешь? Вы пошутили, я тоже посмеялся — а вы к сердцу принимать…