Шрифт:
Пролог
Хмурое небо низко нависло над городом. Казалось ещё немного, и оно обрушится на головы людей, идущих толпой к Главной площади, но оставит их невредимыми – только расстелется у ног, превратится в легкий туман и окутает каждого молочной пеленой. Промозглая сырость, пробиравшая до костей, не смогла удержать ни одного из этой толпы дома. Несмотря ни на что все они стекались к заветному месту. И если бы из под земли вырвалось пламя и встало стеной на их пути, они бы бесстрашно прошли через него только потому, что отложили все свои дела и не хотели возвращаться к ним раньше времени. Готовилось событие не из ряда вон выходящее. И даже не событие, а повседневное дело, ставшее обыденной частью жизни для горожан. Люди в Авиране привыкли к подобным событиям и столпились на площади кто из праздного любопытства, кто из злорадства, кто из горькой покорности судьбе. Мелочные недостойные чувства, но и они требовали удовлетворения. Однако в толпе нашелся один человек, которого
На площади толпа образовала круг. В центре его стоял столб на небольшой возвышенности. Вокруг столба уже разложили бревна и вязанки хвороста. Все было готово. Появились священники-лжеборцы. Лица их – схожие между собой маски, ничего не выражали. Фигуры – двойники в чёрных одеждах, несли себя гордо и надменно. Они встали в центре круга и сложили руки замком на уровне груди. Толпа замерла в ожидании, пока двое палачей вели осужденную к месту казни. Это была стройная девушка с длинными тёмными волосами, распущенными по плечам и опадавшими плавными волнами до пояса. Платье, надетое на ней, превратилось в лохмотья. Ее глаза потухли, стали бессмысленны и пусты. Увидев её, многие поняли, что она больше не подвластна страху смерти – сильнейшему человеческому страху. Она была слишком истерзана всем, что пришлось вынести в руках палачей, и смерть ей казалась избавлением. Это немного расстроило жестокую толпу. Гул голосов волной перекатился над головами людей и стих как не бывало. Девушку приковали цепями к столбу и начали обыкновенную проповедь, предостерегая и наводя ужас на собравшихся.
– Кара земная и кара небесная настигнет любого, кто творит зло! – так закончил свою речь лжеборец.
Из уст его упали последние слова, и тогда из притихшей толпы раздался вопль:
– Мария!
До сих пор, он не мог поверить, что видит перед собой именно ее. Эта измученная узница не могла быть Марией – той прекрасной женщиной, которую он любил. Всю проповедь он простоял как во сне. И только с последними словами лжеборца туман помрачения, одурманивший его сознание, рассеялся, и он все понял. Он понял, что ее больше не будет рядом с ним. Не будет нигде и никогда. Мария… Мария… Он не заметил, как мысли перешли шепот, шепот перерос в крик, как тело его рванулось вперёд, расталкивая окружающих, нанося удары. Вспыхнул костер. Мария повернулась. В многолюдной толпе она не могла его видеть, но она узнала его голос. По щекам ее потекли слезы, и тут же высохли: огненные языки слизнули их с ее лица. И тогда ответный крик, крик страха и боли вырвался из ее груди, уже полностью объятой пламенем.
1
Одним пасмурным утром глава Авиранского Лжеборческого комитета, самолично утвержденного им пятнадцать лет назад, он же наместник в городе – Влас Аморанок, сидел у себя в кабинете и о чем-то размышлял, иногда заговаривая вслух. Но хитрецу, если бы такой оказался поблизости, вряд ли удалось бы что-то подслушать, слишком неясно и непоследовательно звучали слова наместника. Лицо его маленькое, невыразительное, с острыми чертами и подозрительными глазками, никогда не оставалось спокойным надолго. Странные мысли бродили у него в голове и всегда находили отражение на лице. Вот его тонкие бескровные губы сложились в коварную ухмылку, неожиданно сверкнули глаза, и тут же проворная судорога расколола это лицо на части и сделала его неузнаваемым. Собеседник грозного наместника немеет от страха, силясь разгадать, что стало причиной этой внезапной перемены. Но обыкновенно, причиной становились мысли, не имеющие никакого отношения к несчастному (а собеседники наместника в основном бывали несчастными). Влас Аморанок обращал мало внимания на реальных людей. Погруженный в себя, он мог совершенно забывать об их присутствии. Гневался, одобрял или казнил он уже позже. В своем воображении рисуя образ того или иного человека, наделял его достоинствами и недостатками по собственному желанию и в соответствии с этим вершил судьбы. Увы, редко создаваемые им химеры имели что-то общее с оригиналом.
Наряду с непомерной жестокостью к другим жила в его душе горькая жалость к себе. На протяжении всей жизни он не мог принять своей фамилии. Когда-то в детстве, когда Влас жил с родителями в небольшой усадьбе, на тихой, ничем не примечательной улице Жатвы, где раньше жили только жнецы и пахари, но потом они переселились ближе к окраинам города, освободив место на улице для небольших усадеб, вроде той, в которой жил маленький Влас… Так вот, когда-то в детстве Влас случайно услышал, как его наставник Щелчок (такой кличкой наградил Влас наставника за бесконечные щелчки по носу, которыми тот, без сомнения, злоупотреблял) беседовал с кем-то на кухне. Среди легкомысленной болтовни Щелчок упомянул своего воспитанника: «Бедный мальчик, – с грустью произнес он, – ему предстоит прожить жизнь с такой фамилией». Женский насмешливый голос поинтересовался, что не так с фамилией мальчика. «О! – воскликнул Щелчок, – фамилия его означает – изгнанный за грехи! Плохая фамилия». Подслушанный разговор произвел сильное впечатление на Власа. Он захотел узнать больше. Мрачнее тучи, он отправился в библиотеку, которой прежде не посещал годами. Там он перерыл сотни книг, разыскивая подтверждение словам болтливого наставника, но ничего подобного не нашел. Загадка осталась неразрешенной. Однако с тех пор он считал, что именно фамилия виновата во всех его злоключениях. Если кто-то произносил ее вслух, то обязательно в этот день с ним должна была приключиться неприятность. Фамилия сопровождала его всюду как злой рок и, конечно, она была причиной всех ошибок, совершенных наместником. Никто об этой странности Власа не знал. Своим священникам и разведчикам жестокий учредитель лжеборчества наказал величать себя Высокоборство Влас или просто Ваше Высокоборство, и не упоминать фамилии понапрасну. Гончие (так он называл священников-лжеборцев и разведчиков), подчинялись ему беспрекословно. Их служение граничило с поклонением. Долгие годы он оставался для них божеством. Отправь он на смерть хоть всю монаршую семью, никто бы и не подумал воспротивиться. Наместник не мог ошибиться. Для многих он был страшнее и величественнее императора. И уж если он надумал забыть о своей фамилии, все остальные забывали вместе с ним.
Так, сидя за столом и заговаривая с собой, Влас Аморанок совсем перенесся в свое воображение и не слышал, как к нему быстрым шагом вошел один из его лжеборцев. Это был юноша двадцати лет, с густой копной волос, грустными глазами и слишком упрямым ртом. Его красивые черты сыграли с ним злую шутку: создавалось впечатление, что он страдает от своего упрямства. Возможно так оно и было. Ходил он всегда спешно и стремительно, даже если никуда не спешил. В его походке жила его нетерпеливая душа. Вечно она рвалась ввысь, увлекая за собой мысли и дела юноши. Он родился мечтателем. Он рвался изменить мир. В мечтах перекраивал все на свой лад: где люди подобны ангелам и всегда счастливы; злодеев не существует, они не могут существовать в мире, где правит любовь и справедливость. Он видел рай на земле и серьёзно полагал, что этого можно добиться. Только не знал, с какой стороны приступить к делу. Звали его Данил.
То, что он явился прямиком в особняк наместника, означало какое-то особенно важное происшествие. Обычно Аморанок принимал в резиденции – его двухэтажном дворце на Главной площади. Обратившись к Аморанку несколько раз и не получив ответа, Данил набрался храбрости прикоснуться к нему. Только так можно было вырвать наместника из когтей его больного воображения, да и то не всегда. Труся ужасно, что и это не подействует, молодой лжеборец приблизился к Аморанку и неуклюже ткнул пальцем ему в плечо. Это пробудило жестокого властителя. Он вздрогнул, медленно поднял голову и уставился на Данила своими подозрительными глазами.
– Ваше Высокоборство, – заговорил Данил, – Меня послали доложить вам об одном странном происшествии по поводу колдуньи, сожженной в ту далекую пятницу прошлого месяца на Главной площади.
Он замолчал в ожидании ответа. Но и наместник хранил молчание. Могло показаться, что он и вовсе не слушает. Это было далеко не так.
– Ее звали Мария Веина. Вероятно вы помните. Так вот, вчера, на том месте, где ее казнили были найдены вещи, лохмотья, что были на ней в пятницу прошлого месяца. И даже ее медальон с именем Родион внутри.
Аморанок продолжал молчать. Это взволновало лжеборца. На щеках у него выступили красные пятна.
– Вещи были совершенно целы в этот раз. Но они сгорели, Ваше Высокоборство, в тот далёкий день. Мы это сами видели. Как же так произошло?
Наконец Аморанок заговорил:
– Чего ты хочешь от меня? Чтобы я их сжег? Вы, – он ткнул сухим пальцем в воздух с такой силой, что сам весь содрогнулся, – Вы не смогли сжечь какие-то тряпки, так еще притащились ко мне об этом докладывать?
Данил, дождавшись хоть какой-то реакции от Аморанка, решился робко возразить:
– Мне кажется тут дело не в нас, Ваше Высокоборство. Это очень странно. Такого раньше никогда не бывало… Эти вещи… Теперь, спустя месяц…
– Я надеюсь вы их уничтожили?
– Еще нет. Ведь…
– Уничтожьте. Не надо их хранить. Да и чему вы удивляетесь? Ведь она была ведьмой, а с этими отродьями всякого насмотришься.
И все же после своих последних слов Аморанок продолжал выжидательно вглядываться в лжеборца. Ему казалось, что Данил сказал не все, и его мучило это кусачее чувство. Наместник принял бесстрастный вид и видел, что очень огорчил этим юношу, которого так потряс необъяснимый случай. Сам наместник не желал показывать замешательства. Несмотря на свою длительную практику с ведьмами и колдунами, ни с чем подобным ему до сих пор не довелось столкнуться. Но все считали иначе. Он выглядел человеком много чего повидавшим за время своей продолжительной борьбы с нечистью. И много чего испытавшим. Ведь не зря же он сидел в этом кресле. Выказать неподобающее ему волнение или того хуже, страх, он не мог себе позволить. Но в душе испытал и то, и другое. Он приобрёл с помощью своего положения огромное количество благ, но все же лишился некоторых удобств, доступных простым смертным.