Эра зла
Шрифт:
— Потому что я совсем недавно выяснил некие тайные подробности происхождения нашей семьи. Оказывается, что нашим пращуром являлся не кто иной, как брат Иисуса — Иосия, коему пришлось стать первым хранителем артефактов «Божьего Завета». И именно Селестине предназначалось принять на свои хрупкие девичьи плечи всю тяжесть завещанной Господом ноши. А ты отвратил ее от Бога, глупый сын мой. Кто же теперь спасет мир от гибели?
Вервольф озадаченно прикусил нижнюю губу, и ощущение боли помогло ему упорядочить свои сильно перепутавшиеся мысли.
— А где сейчас находятся раритеты Господа? — вкрадчиво спросил он, вспомнив все подробности поручения, данного ему архангелами.
— Я с детства дружил с неким весьма достойным человеком по имени отец Януш Мареше, — размеренным голосом рассказывал папа. — Согласно открывшейся мне информации я попросил его разыскать копию одного из предметов
— Но известно ли им о «Божьем Завете»? — обеспокоенно спросил почтительно молчавший до этой минуты отец Григорий.
— Не знаю, — папа неопределенно пожал плечами. — Я так надеялся, что моя дочь вернется и отправится в Чейт, дабы отыскать древние артефакты.
— Она не вернется, — едва слышно произнес Конрад. — Она уже никогда к вам не вернется…
— Почему? — Несчастный Бонифаций вытянул тощую шею, впиваясь в оборотня умоляющим взором панически расширившихся зрачков. — Заклинаю тебя всем, чем угодно, расскажи мне о ней, если, конечно, ты и в самом деле знаешь нечто важное!
— Селестина перешла на сторону стригоев, — с надрывом выкрикнул Конрад, срывая со своей шеи два креста и бросая их на пол к ногам понтифика. — А произошло это несчастье целиком и полностью по моей вине. Но это еще не все, ибо ко мне явились архангелы и вынудили меня принести страшную клятву… — Он захрипел от избытка кручины, судорожно хватаясь за горло.
— Какое обещание ты им дал? — с замиранием сердца пролепетал Бонифаций, мучимый ужасным предчувствием.
— Я дал зарок убить Селестину, ибо теперь она способна растворить врата ада и погубить весь мир! — дрожащим шепотом признался вервольф, опасаясь яростных проклятий со стороны Бонифация.
Но вместо ожидаемой реакции многострадальный понтифик вдруг обморочно обмяк в своем кресле и, закатив глаза, лишился чувств.
Конрад бережно похлопал Бонифация по щеке, а после того как старик слабо застонал, подобрал валяющийся на полу стакан и, налив в него немного воды из своей походной фляжки, поднес его к губам полумертвого от горя старика. Его святейшество пил воду, вздрагивая и обливаясь, лихорадочно стуча зубами о край стакана и пугливо взирая на фон Майера как на явившегося ему палача. А потом он тихонько заплакал, сотрясаясь всем телом, свернувшись в кресле рыдающим комком непереносимой душевной боли. Конрад растерянно ходил по залу: слева направо, взад и вперед, перемещаясь совершенно безотчетно, как в тумане, будто он находился в некоем неизвестном краю. Ему было страшно остановиться, но в то же время он не смел остановиться, ибо боялся провалиться в бездонную пропасть собственной совести, настолько оглушительным показался ему этот непредумышленный удар, нанесенный беспомощному умирающему старику. Наблюдая иной раз по телевизору за боксерами на ринге, Конрад, сопереживая неудачнику, задумывался над тем, что испытывает боец, одним ударом отброшенный в нокаут, что творится с ним в ту минуту, сбитым с ног, озирающимся вокруг так, будто он прилетел с другой планеты. Теперь он знал, как это бывает. Теперь он понимал, что окружающий мир, оставаясь на месте, рушится в самом человеке, внутри него: в кровотоках, сбитых с путей своих, гудящих в голове, как стоки дождя на улице, в черном овраге мышления, размываемом этими бешеными потоками, в зацикленности мыслей и в их хаосе. Он долго ходил, бесцельно и тяжело, а его мысли, угнетенные бедой, метались в том бездонном овраге, в развалинах былого самосознания, еще полчаса назад являвшегося для Конрада фундаментом его «я», той тождественной данностью, которая определяла его личность. Теперь все это разом опрокинулось, оказавшись выжжено негативной силой совершенных им злодеяний, вытоптано метаниями людей, сбитых им с толку. Он физически ощущал свою вытоптанность и сожженность. Его тело горело огнем. Такого прилюдного крушения всех своих надежд и чаяний он не испытывал ни разу в жизни. И как-то сразу возник вопрос: что же делать дальше? Оставалось или подчиниться этой фатальной глупости, демонстративно поправшей его «я» на глазах у всех, а значит, пустить себе пулю в лоб, не находя иного выхода из сложившегося положения, так думалось фон
— Ваше Святейшество, — проникновенно позвал Конрад, подходя к Бонифацию и участливо беря того за руку, — прошу вас, простите меня и благословите на дело всей моей жизни. Я постараюсь исправить невольно совершенное мною зло. Я отправлюсь в Чейт и найду предметы «Божьего Завета». Я спасу мир от гибели.
— А если ты встретишь Селестину, — трагическим шепотом осведомился папа, — то ты ее убьешь?
— Не знаю! — обессиленно зарычал Конрад, буквально разрываясь от терзавших его сердце и душу противоречивых чувств, мечась между долгом и любовью. — Не вынуждайте меня врать вам в лицо. Могу пообещать только одно: я никогда не выступлю против нее первым!
— Спасибо и на этом, сын мой! — проникновенным тоном поблагодарил понтифик, утирая мокрые от слез глаза. Его голос неожиданно обрел часть прежней торжественности и величия. — Но помни: дороже честного слова может стоить только уже выполненное обещание!
Конрад сумрачно покосился на въедливого собеседника, безмолвно проклиная свою порядочность. «Любовь прекрасна в теории и мучительна на практике! — промелькнуло у него в голове. — Вот только далеко не все способны успешно выбраться из этих практических передряг».
Удовлетворенный столь разительной переменой в настроении вервольфа, папа тонко улыбнулся и благодарно погладил его по руке.
— Тогда выслушай меня внимательно; возможно, я смогу поведать то, что пригодится тебе впоследствии… — предложил он.
— Советы нужны лишь тогда, когда их просят! — несговорчиво буркнул фон Майер, но при этом он покорно уселся на ступеньку папского трона, приготовившись слушать и запоминать…
— Когда ты молод, то многие вещи воспринимаются как нечто естественное, само собой разумеющееся, — такими словами папа Бонифаций начал свой рассказ. — В незрелом возрасте ты попросту еще не умеешь контролировать причинно-следственные связи, и не следишь за логикой событий. Молодые живут настоящим, почти не вспоминая прошлого и не задумываясь о будущем. Я тоже, — он с раскаянием вздохнул, — был точно таким же.
Отец Григорий, сосредоточенно внимающий исповеди его святейшества, понимающе кивнул, мысленно соглашаясь с приводимыми доводами, а Конрад быстро наклонился к своим сапогам, усиленно делая вид, будто рассматривает измазанный грязью каблук. Да, нелегко принимать объективную правду и осознавать собственные ошибки. Но чем раньше мы осознаем допущенные нами просчеты, тем вероятнее возможность их исправить. «Покаяться мы всегда успеем, а вот согрешить — можем и опоздать», — любил частенько поговаривать Конрад еще каких-то четыре года назад. Но ныне он осознал, как фатально ошибался.
— Итак, я рос вполне обычным мальчишкой. В возрасте пяти лет меня определили в приют при католическом монастыре. Мой отец скончался так рано, что я его совсем не запомнил, а матушка самолично отдала меня на воспитание монахам в силу своего затрудненного материального положения, не оставив мне никакого наследства, кроме честного имени и звучной фамилии. Впрочем, я никогда ее не осуждал, ведь в послевоенной Польше царили голод и разруха, а в монастыре мне предоставил» возможность получить вполне приличное образование. Проявляя усердие, послушание и интерес к богословию, я быстро поднимался по карьерной лестнице, начав с должности простого каноника в городке Катовице и дослужившись вскоре до звания епископа Веронского. Мне всегда сопутствовали успех и удача, на которые я не обращал ни малейшего внимания, самоуверенно приписывая свои достижения только собственным заслугам и талантам: скромности, набожности, искренности. Когда мне исполнилось восемнадцать, меня посетил пожилой итальянский монах-иоаннит, предложивший тайно вступить в запрещенную Белую конгрегацию. Признаюсь откровенно, в тот день мое сердце билось намного сильнее, чем прежде, польщенное оказанной честью. Я слышал различные сплетни и домыслы, касающиеся сего странного ордена, но весьма мало верил в их правдивость. Поговаривали, будто Белое братство функционировало чуть ли не с первых дней возникновения христианской церкви и всегда занималось воспитанием воинов, способных оберегать тайное наследие Иисуса Христа. Сейчас я знаю, что все это оказалось правдой, а я был замечен ими отнюдь не случайно.