Еретик Жоффруа Валле

Курбатов Константин Иванович

Они сошлись с Луи Шарлем благодаря Жоффруа, и даже подружились. Луи Шарль заказал Леону свой портрет. И Леон догадался, что здесь не обошлось без подсказки Жоффруа. Давний друг пытался помочь Леону выбраться из вечных денежных затруднений. Благородный де Морон протянул Леону руку помощи. А Леон предал де Морона.

— Господи, прости меня, — шептали губы Леона. — Луи Шарль, простите меня. Жоффруа, прости.

Сколько прошло времени? Он сбился со счета. Ночь сменялась днем, день — ночью. Тело постепенно набиралось сил. Леон начал медленно передвигаться

по камере. Побродив, быстро уставал и проваливался в сон.

Однажды ночью он неожиданно почувствовал приближение самого главного в его жизни момента. Откуда оно возникло, то предчувствие? Оно крепло. Близился последний порог, за которым Леона ждала вечность.

Маленькое оконце, перекрещенное прутьями решетки, находилось под самым потолком камеры. Леон не спал всю ночь и смотрел на звезды. Что его ждало там, в тех звездах?

Едва небо за оконцем начало светлеть, раздался лязг отодвигаемого засова, заскрипели петли тяжелой двери и в камеру вошел кюре, сопровождаемый двумя монахами. У монахов горело в руках по большой зеленой свече.

— Я пришел, сын мой, — сказал кюре, целуя евангелие, которое держал у груди, — чтобы предложить вам исповедаться и покаяться. Искреннее покаяние очистит вашу душу и спасет ее.

Небо за оконцем, которое едва начало светлеть, от колеблющегося желтого пламени свечей вновь почернело. Темнота, пришедшая со светом свечей, показалась Леону зловещей. Покаяться? О, если бы все обстояло так просто! Предал, покаялся и снова стал прежним.

— Я оклеветал человека, — сказал Леон. — Благородного и честного человека, который доверился мне. Я сказал о нем неправду. Сказал от страха, в минуту слабости, не владея собой. Спасите его, отец. Помогите ему. Убедите их, что это не он.

— Я пришел спасти вас.

— Но ведь он ни в чем не виновен.

— Кто вам дал ту рукопись?

— Зачем вам его имя, отец?

— Чтобы снять с невинного человека подозрение, вы должны назвать имя подлинного виновника.

— Я не могу, отец, стать предателем дважды.

— Мне жаль вас, Леон Бурже. Искренность покаяния вы путаете с предательством. У вас еще есть время подумать. Но этого времени становится все меньше. Торопитесь.

Склонив голову, кюре отступил в угол камеры, тихо приказал сопровождавшим его монахам:

— Приступайте.

Один из монахов достал из-под султаны чистое белье, другой — ножницы и бритву. Вдвоем они ловко и неторопливо остригли и побрили Леона, вытерли сырым полотенцем и переодели в чистое. После чего перед Леоном появился большой поднос. На подносе красовались яства, вид и запах которых Леон за время своего пребывания в тюрьме давно забыл. В тарелочках лежали паштет из жаворонков и сервелатная колбаса, холодное жаркое и хлеб, артишоки испанские и пирожки слоеные. А в центре возвышался графин с красным вином.

— Что это? — спросил Леон.

— Завтрак, — ответил кюре. — Отведайте, сын мой, скромных даров земли, подкрепитесь. И да пусть дух ваш станет более сильным, а разум светлым.

— Зачем? — воспротивился

Леон. — Я не хочу.

Ему сделалось дурно. Он всегда любил сытно поесть и разбирался в тонкостях кулинарии. Может быть, именно потому он так испугался? К горлу подступила тошнота, которую Леон с трудом сдержал.

— Я не хочу, — повторил он, задыхаясь. — Уберите!

— Вы готовы? — спросил кюре. — Нам пора.

Зеленые свечи по-прежнему освещали камеру, но темная синь за окнами светлела, наливалась голубизной, растворяя в себе звезды. Так весной растворяются в лужах искорки последних льдинок. Жаль, подумалось Леону, что ему ни разу не довелось в этой жизни нарисовать весеннюю лужу и отраженное в ней солнце.

— Я готов, — сказал Леон.

Ему надели на шею веревочную петлю и связали у запястий руки. В связанные руки вставили горящую свечу.

XII. МЫ, БОЖЬИМ МИЛОСЕРДИЕМ...

Во дворе тюрьмы слышался негромкий гул голосов. Пламя свечей и факелов бледнело перед натиском наступающего утра. Небо на востоке набухало розовым цветом, словно вода, в которую оттуда, с края земли, пустили немного крови.

Леона Бурже вывели во двор, где толпились стражники с мушкетами и монахи в рясах. Несколько человек держали древки со штандартами, затянутыми черной материей.

— Все собрались? — шнырял в толпе маленький тощий человечек с большой челюстью. — А где отец Самсоний? Почему нет отца Самсония? А отец Гален? Опять нету отца Галена?

— Тут я, поганка вонючая, — прогудел из толпы крепкий бас. — Подбери челюсть-то. Как бы я ненароком не наступил на нее.

— Даже в день святого Михаила кощунствуешь, охальник? — огрызнулся человек с челюстью. — Совсем потерял совесть.

— Я хоть потерял, — не унимался бас. — А ты и родился без нее.

Заря на востоке растекалась все шире, заполняя небо. Черепичная крыша тюрьмы занялась ярким светом. Свет с крыши потек по стенам. Радостно запели птицы. День святого Михаила наполнялся движением, теплом и красками.

С раннего детства запал в душу Леона этот звонкий осенний праздник. Мать молола на ручной мельнице зерно и месила на шкуре белого ягненка тесто. Прежде чем зарезать ягненка, отец придирчиво осматривал его. Не оказалось бы на белой шкурке пятен или повреждений. Малейшее, едва заметное пятнышко грозило семье бедами. Точно так же, как неудавшийся хлебец. Сколько дрожала над хлебцами мама! Плохо пропечется хлебец, треснет, разломится, не дай бог, упадет — жди несчастья. Девять хлебцев пекла на день святого Михаила мать. На каждого члена семьи по хлебцу. И все разной формы — и квадратные, и треугольные, и круглые, и пирожком, и колоколенкой. Каждому свой. Отцу, четырем сыновьям, трем дочкам и себе.