Еретик Жоффруа Валле
Шрифт:
— Не святотатствуйте!
— Ага. Думать и тем более критиковать — у нас самое дерзкое святотатство.
— Отрекаетесь ли вы от мыслей, изложенных в вашей еретической книге?
— Кого?
— Палач, познакомьте подсудимого с орудиями пыток.
— Э! Сразу и пытки! Зачем пытки? Пожалуйста, я отрекаюсь. От страха и боли я вам от чего угодно отрекусь. И в чем хотите признаюсь.
— Мы ждем от вас добровольного признания, раскаяния и отречения.
— Так я совершенно добровольно. И в протокол запишите, что добровольно. Без всякого принуждения. Испугался и сразу отрекся. Я не дай бог как боюсь пыток. Честное слово. Сердцебиение у меня. Здесь вот стукнет, а в голову отдает. Я бога знаю. Потому что все время думаю. А вы не думаете, вы боитесь. Зачем вам думать? Как начнешь думать, сразу всякие сомнения. А не думаешь, никаких сомнений. Лучше уж держаться на
— Снова кощунствуете и богохульствуете.
— Я размышляю. Все, кто размышляет, они еретики и богохульники. А которые не размышляют, те праведные католики, те хорошие.
— Где вы напечатали свою еретическую книгу?
— А на улице Арп, в доме с вывеской — три подсвечника. Но фамилии типографа не помню.
— Палач, ознакомьте...
— Вспомнил, вспомнил! Прижан Годек звали того типографа.
— Где он жил?
— На улице Монтергей.
А что тут действительно скрывать? Годек свой куш получил и преспокойно удрал за границу. Ищи его теперь, свищи. За малюсенькую книжонку он получил столько, сколько бы не получил за десяток других книг. Валле щедро заплатил ему за риск. На свой последний вклад можно было не скупиться.
— Желаете ли вы примириться с католической церковью и вернуться в ее лоно?
— Чего возвращаться туда, откуда не уходил?
— Назовите имена людей, которые подтолкнули вас к вашим кощунственным мыслям.
— Иисус Христос. Я учился мыслить и рассуждать у него. Только у него.
— Снова кощунствуете!
— А разве вы не ученики Христа? Я думал, вы тоже ученики Христа. Выходит, ошибся. Только не обижайтесь. Сердцебиение у меня. Просто беда. Особенно когда родственнички меня доведут. У вас есть родственнички? А со стороны жены? Куда от них денешься, от родственничков? Нужно, наверное, уехать в другой город. Возьму и уеду. Или на тот свет переберусь. У вас, догадываюсь, нет таких родственничков. Вам-то хорошо.
Войдя в роль, он из последних сил крутил и балагурил.
Он и впрямь чувствовал себя идиотом.
И ненавидел себя.
Ненавидел за подлое шутовство, за утраченное достоинство и за непроходящий страх перед неизбежным, неукротимо приближающимся концом.
Короли на то и существуют, чтобы, руководствуясь доводами высшей справедливости, казнить и миловать. Кто заслужил высшей меры, того на тот свет. Кто осознал и раскаялся, того великодушно прощать.
И Базиль Пьер Ксавье Флоко отправился к королю. Он надеялся, что король Карл IX не забыл об оказанной ему услуге. Как не забыл и о своем монаршем обещании.
Время подгоняло Базиля. 2 февраля 1574 года Жоффруа Валле вынесли смертный приговор. Его приговорили к публичному покаянию и сожжению на костре. Правда, проявив особую милость, сжечь его решили не живьем, а предварительно удушив на эшафоте специальным шнурком.
Приговор гласил:
«За содеянные им преступления против церкви и святой католической веры вышепоименованный Жоффруа Валле должен быть вывезен из тюрьмы Шатле в повозке и довезен до главных ворот Парижской Церкви. Находиться ему при этом на коленях, с голыми ногами, в одной рубахе и с непокрытой головой. На шею надеть ему веревку, а в руки дать горящую восковую свечу весом в два фунта. Всю дорогу от Шатле до главных ворот Парижской Церкви вышепоименованный Жоффруа Валле обязан громко говорить, что он дерзко, злонамеренно и неразумно сочинил, напечатал, а затем распродал книгу под названием «Блаженство христиан, или Бич веры». Что он, Жоффруа Валле, уроженец Орлеана, держал по разным поводам богохульственные речи, подрывающие божественную веру и нашу святую католическую церковь. В речах этих он теперь раскаивается и просит божьего прощения и милости Божественной, Королевской и Судейской. Его скандальную и лживую книгу сжечь в его присутствии перед названной церковью на Гревской площади. А его самого привязать там же к столбу и задушить. Тело сжечь и обратить в пепел. Имущество конфисковать. При конфискации изъять сумму в четыре тысячи парижских ливров, отдав их на благотворительные цели. Одну тысячу
Так гласил приговор. И отменить его теперь мог один король.
Но в Лувре Базилю Пьеру Ксавье Флоко не повезло. Он никак не мог пробиться к королю. Право на вход в любое время к королю он имел, а попасть к нему не мог. Король Карл IX последнее время никого не принимал. Тяжелый недуг свалил совсем еще молодого, двадцатитрехлетнего монарха.
— Глубокоуважаемый маркиз, то, что пожаловал вам король, — говорили Базилю, — относилось к здоровому королю. Сегодня король болен. Ему прописан полный покой. Дело, благодарение господу, кажется, идет на поправку. Подождите немного. Как только королю станет лучше, вас к нему непременно допустят.
Однако ждать Базилю было некогда. Сейчас, после вынесения приговора, судьбу Жоффруа Валле мог решить каждый потерянный час. И Базиль торопился, проявляя максимум изобретательности и упорства.
Болезни, как известно, приезжают на лошадях, а уходят пешком. Король утратил вкус к жизни и впал в глубокую апатию. Он перестал топать ногами, закатывать истерики и кричать, он потерял аппетит и желание чем-либо заниматься. Ни охота, ни гугеноты, ни женщины, ни веселые представления, ни карнавалы и балы — ничто больше не занимало его. Даже своей любимой Альфе он не уделял никакого внимания. Альфа каждое утро вскидывала на постель короля лапы и лезла длинным носом под одеяло. Но Карл больше не дергал ее за усы и не чесал за ухом. Альфа обиженно отходила от королевского ложа, устраивалась невдалеке и смотрела на хозяина скорбными карими глазами.
Давно уже в Оружейной палате не раздавалось выстрелов и не слышался звон разбиваемых бутылок. Давно уже Карл не поднимал голоса на мать и не замечал, что все вокруг совершается без его вмешательства и участия.
Постель под балдахином словно проглотила Карла. Он лежал на высоких подушках бледный и анемичный.
В спальне шепотом переговаривались придворные, высказывая прогнозы, что будет, если что-нибудь случится. У изголовья короля, сменяясь, дежурили лучшие эскулапы. Собираясь на консилиумы, они прописывали одни лекарства и отменяли другие. Повара изощрялись в приготовлении самых изысканных блюд, которые подавались сюда же к постели. Но все их Карл отводил вялым движением руки.
— Ну что ты хочешь, милый? — с болью вопрошала у него кормилица Мадлон. — Я сделаю для тебя все, что ты пожелаешь. Что ты хочешь?
— Пить, — тихо говорил Карл.
Легкую голову поднимали вместе с подушкой, к устам подносили серебряный кубок.
Часы на камине отсчитывали секунды, каждые полчаса мелодичным звоном напоминая о быстротечности времени. В камине жарко пылал огонь. Зимнее небо над Парижем заволакивало хмурой облачностью, и астрологи лишались возможности спросить у звезд, что ожидает короля завтра. Искуснейший маг и оракул, бессмертный граф Бридуа, рвал на части собак и кошек, черных воронов и зайцев, подсказывая своей повелительнице Екатерине Медичи пути спасения престола. Больше всего Екатерину Медичи волновал не сам Карл, а престол. Что станет с престолом? По картинкам, вспыхивающим на облаках пара, которые поднимались над кипящей водой, по зловещим символам, возникающим из пятен крови, выходило, что сын Екатерины, герцог Генрих Анжуйский, зря покинул Париж. Только что герцог обосновался в Кракове, став королем Польши. Екатерина, словно предчувствовав беду, всеми силами останавливала своего любимца, уговаривая его не спешить. Но герцог рвался в Польшу, ему не терпелось насладиться властью. Он добился своего. Но чего? Разве можно сравнить польский престол с французским? И самое страшное, что теперь из-за отсутствия Генриха над французским престолом нависла серьезная угроза. Дети Екатерины, увы, не обзавелись наследниками. Еще мгновение, и престол мог ускользнуть из рук Валуа.
Двести пятьдесят лет правили Валуа благословенной страной. И вот последняя ветвь некогда могучего рода Валуа засыхала.
К постели больного подходил Генрих Наваррский. Этот простак, ставший супругом принцессы Маргариты, явно метил на французский трон. Он умел держать себя. На его лице лежала тень искренней боли и печали.
— Как ты себя чувствуешь, Карл? — спрашивал Генрих Наваррский, беря больного за тонкую руку.
— Хорошо, Анрио, — шептал Карл.
Тусклый взгляд короля упирался в далекий потолок. Хоботок губ с редкими усами опал. Из высокой подушки, на которой покоилась маленькая голова, жалким клинышком торчала бородка.