Еретик
Шрифт:
– Будешь выбивать из нас деньги для курии?
– Не буду!
Сокрушаемый сомнениями папский вассал принял решение. Если он из-за пятисот дукатов утратит сейчас доверие епархии, то кто еще сможет усидеть на этом разоренном перекрестке морских и сухопутных путей? Гордо выпрямившись, озаренный последними лучами зимнего солнца, вдруг прорвавшегося в окна, собрав остатки величия он в свою очередь бросил вызов куда более могущественному властелину:
– Здесь я предстоятель. И я не приемлю никаких условий ценой своей чести!
– Верно, Маркантун, так и надо! – раздалось в ответ несколько изумленных радостных возгласов.
И сдерживаемый восторг мгновенно выплеснулся из толпы наружу, к вратам собора святого Дуйма, становясь все более громким и грозным. Столько было в этом городе иноземных пришельцев, навязанных чужой волей, и вот наконец появился он, свой, здешний человек! Истинный пастырь! Примас всей Далмации и Хорватии! Люди вокруг исступленно вопили,
V
После первой же поездки по епархии гнев и обида архиепископа на курию возросли. В городке кое-какие припасы еще сохранились, но вне его стен – голые скалы и сплошь нищета! В несколько часов рыжий конь пронес его от одной границы до другой, мимо запущенных оливковых рощ и нагромождений раскаленных камней, мимо невозделанных полей и беспорядочно притулившихся в скалах селений. Узкую обжитую полоску вдоль берега моря запирал крутой каменный пояс с одним-единственным выходом, клисским ущельем, попавшим в руки турок. Земли по ту сторону горной цепи, которыми прежде владели местные епископы и дворяне, теперь были утрачены, а когда-то они уходили глубоко в Боснию. Теперь подати там собирали паши, беги и ходжи. Из разрозненных лоскутков удалось составить дуваньскую епархию, однако главе ее было запрещено приезжать в Сплит, а монахи укрывались в лесах. Исповедовать католичество па тех землях означало подвергать себя насилию и даже угрозе рабства, а иногда попросту могло привести па острый кол; из года в год изобильно осыпаемые папскими посланиями и посулами венгеро-хорватского короля и императора местные жители несли свой тяжкий крест. Примасу Хорватии достался в удел громкий титул и клочок земли, на котором предстояло обнаружить источник скудо для Рима. Вдоль и поперек объехав диоцез, Марк Антоний еще больше рассердился на курию. Никому, ни одной живой душе в этом сверкающем клубке, вертевшемся вокруг святого престола, не было дела до того, что происходило где-то на турецкой границе. Кардиналы бесстыдно алкали наживы, которой не сулили дальние опустошенные провинции. И он должен способствовать этому грабежу? Он ехал от поселения к поселению, стремясь все запомнить, все записать, чтобы потом убедить папскую канцелярию в невозможности выплаты назначенной суммы. Пятьсот дукатов в год?! Какому-то их наушнику! А десятина? А добровольные приношения и пожертвования! Если они не желали помогать райе, пусть хоть по крайней мере не уподоблялись бы османам в их грабежах! Это повсюду прославляемое «предмостье христианства» становится все уже, и одному господу богу ведомо, не сметет ли его вообще турецкая конница с подножий Мосора.
Горячий копь пес своего важного господина, глазам которого, несмотря па застилавший их гнев, открывалась неведомая доселе величественная красота края. Жалкие хибарки и обнищавшие вконец крестьяне, работавшие на полях вдоль древнего пути, не могли ее умалить. Причудливые нагромождения скал, редкие сосновые рощи и гибкие кипарисы, олеандры, фиговые деревья, миндаль, огороженные виноградники чередовались на красновато-коричневой почве, подобно узорам огромного ковра, расстеленного у подножий Мосора и Козьяка. Заходящее солнце багровым светом озаряло зеленую поросль, украшенную, точно отлитой из платины короной, венцом горных кряжей. Возбужденный всадник жадно подставлял лицо дуновениям ветерка, и на сердце у него становилось спокойнее. Лишь перейдя рубеж четвертого десятилетия, обрел он душевную силу, и сейчас ничто впереди не казалось ему недостижимым. Полоска берега у подошвы каменных гигантов стала как бы площадкой, с которой по-орлиному свободно взлетала ввысь мечта. Он перешагнет через цепь гор, хотя бы по ту сторону сидел сам боснийский паша, и вернет под свою руку утраченное предками. А окрепнет, соберется с силами, тогда не миновать далматинским епископам, этим суфраганам, папским клевретам и чужеземцам, признания его митрополитом. Итак, во-первых, надобно заставить курию присоединить к его диоцезу дуваньский епископат и не урезывать древнее право примаса… Вот только позорное условие! Выплата пятисот дукатов в год пятном лежала на его чести, низводя на уровень папского сборщика налогов. Дьявольский хвост под архиепископской мантией!
Он дал шпоры тяжело дышавшему скакуну, и тот вновь рванулся в колеблющуюся мглу. На извилистой дороге отчетливо виднелись следы конских копыт, свернуть было некуда. Быстро преодолеваемый подъем возносил и его мысли. Да… достигнуть величия предков! Глаза его увлажнились, и внезапно в трепетном тумане возникла крепость, огромная и чудовищная. Слева и справа ему что-то кричали вооруженные жители Полицы, [31] но он ничего не слышал, продолжая колоть шпорами взмыленного коня. Кто-то выстрелил, предостерегая. Однако распаленный всадник, стоя в стременах, гнал своего скакуна, у которого
31
Полица– область на побережье Адриатики между Сплитом и Омишем, известная своей многовековой внутренней автономией и так называемым Полицким статутом, оригинальным памятником славянского права (см.: Греков Б. Д. Полица. Опыт изучения общественных отношений… XV–XVII вв. М., 1951).
На отвесной скале вздымалась знаменитая крепость, – в течение столетий перекрывавшая путь в Далматинское Загорье и Боснию. Казалось, сама природа вкупе с мастерами-зодчими создала здесь эти неприступные башни. Взбираясь взглядом по ее бастионам, Доминис вновь и вновь дивился подвигу сплитских горожан и ускоков, выбивших турецкий гарнизон из Клиса; воспоминания о боях, проходивших здесь семь лет назад, волновали его ничуть не меньше собственных тогдашних проблем, которые имели большие последствия лично для него, уединившегося в своем кабинете ученого.
Весть о неслыханном подвиге потрясла католический Запад, издали равнодушно следивший за гибелью хорватов в борьбе с османами. В ночь на 7 апреля 1596 года забытая богом и людьми земля вдруг превратилась в средоточие мировых конфликтов. Знамя короля хорватов и венгров, сменившее мусульманский полумесяц, бросило вызов не только султану, но и уклончивой Венеции, повелительнице Адриатики. Заняв «ворота Далмации», окруженные со всех сторон освободители обратились за помощью к католическим рыцарям, однако в самые критические дни обороны Клиса поддержку им оказал лишь сеньский епископ Антун – тысяча воинов и один генерал, хотя отряд этот был наголову разбит значительно превосходящими турецкими силами вот тут, у этих самых стен, куда сейчас совершает паломничество он, преемник своего погибшего здесь дяди и кума. Все так и должно было закончиться. Легендарный подвиг, который никто не поддержал и которым пренебрегли европейские державы, неминуемо должен был привести к репрессиям как со стороны турок, так и со стороны венецианского провидура. Осыпаемый изъявлениями восторга из Рима и Испании, а чуть погодя весьма скромно поддержанный императорским генералом, хорватский гарнизон держался в течение нескольких месяцев, а потом, истекая кровью, снова передал крепость могущественному завоевателю, выговорив лишь несколько более или менее почетных условий капитуляции. Как бы ни поражала тогда эта авантюра Доминиса, взиравшего на события издали и оценивавшего их с сугубо дипломатической точки зрения, сейчас на месте боя, где сложил голову его дядя, он был охвачен чувством печальной гордости.
– Если б нам удержать Клис! – вырвалось у него из глубины души, когда подошел Капогроссо.
– Наемники венгеро-хорватского короля тоже нас грабили, – с покорностью судьбе произнес тот, – нередко почище турок, когда казна не платила им жалованья. Грабителей не интересовало, чья эта земля. Мы надеялись найти защиту, а вместо этого здесь оказалось гнездо грабежа и насилий.
– Сплитские дворяне и каноники мне рассказывали иначе.
– Ясное дело! Ведь у них имения по ту сторону горы, вот они и не могут примириться с их потерей. А у нас, купцов да ремесленников, только и есть, что свое ремесло, мы собственными руками хлеб зарабатываем, поэтому нам прежде всего нужен мир.
– Вы добровольно приняли власть венецианцев?
– По тогдашним временам у нас не было лучшего выбора – какая ни есть власть, а все передышка. Однако поход на Клис внес еще больше раздоров в нашу общину. Дворяне и капитул, гордясь своей воинской славой, упрекают нас, горожан, что мы, дескать, тогда в сторонке держались…
– И продолжали вести прибыльную торговлю с турками? – не без иронии заметил Доминис.
– Эта наша торговля более всего принесет корысти тебе, архиепископ. Наши караваны – единственное воспоминание для тамошних христиан о добром старом времени. Паша запретил им всякую торговлю поддерживать и вообще лишил их каких-либо прав. А нас, сплитских купцов, венецианцы теснят, еле-еле удается пропуск выговорить. На каждом шагу обиды чинят! А тут еще разбойники появились…
Взволнованный Капогроссо повернулся лицом к мысу, откуда открывался вид на древний город, раздираемый распрями и враждой. Один господь знает, что там может произойти к его возвращению. Да и возвратится ли он живым из опасного путешествия по турецкой Боснии? В городе аристократы называли его предателем за то, что он не поддержал своими деньгами крестовый поход, а у турок он мог угодить на кол как неверный. Рекомендательные письма компаньонов-мусульман служили слабой защитой от разбойников на большой дороге и своевольных турецких начальников.