Ермак
Шрифт:
Утром крестьяне покормят гусеночка хроменького, на работу пойдут, а воротятся вечером — в избе все слажено и ужин на столе горячий стоит.
«Кто же нам все это делает?»
— Гусик.
— Сам ты гусик! — притиснул его к боку Ермак. — Ты слушай дале. Вот раз взяли они да и вернулись с поля раньше положенного, ко двору своему подкралися. Видят, по двору мальчик ходит в архалуке стеганом, в шароварах да шапке мерлушковой, на левую ножку прихрамывает, а сам поет песенки да по хозяйству все ловко делает. К нему пес хозяйский
Выскочили крестьяне, обрадовались, обнимают мальчика.
«Да откуда же ты взялся?» — спрашивают.
— А я, — заговорил-заторопился казачонок, прикрывая Ермаку рот ладошками, — я — гусенок хроменький, вы меня на болоте от смерти спасли. Я за добро вам плачу, с вами жить хочу, как с отцом да с матерью. Только не трожьте моих перышек, что я в лукошке на печи оставил.
— Вишь как ты сам ловко сказываешь, — похвалил атаман.
— Дальше давай! Дальше! — от нетерпения забил коленками Ермака в бок Якимка.
— Вот зажили они миром да порядком. Хозяйка мальчику не нарадуется, хозяин мальчиком не нахвалится. Они в поле пахать уйдут, мать блины печет, дожидается. Они вечером воротятся — мать их кормит, любуется.
«Расти, наш гусенок хроменький».
— А как стало ближе к осени, — сказал Якимка, — стал гусенок на небо поглядывать. Вот летит стая гу-сей-лебедей. Увидала его, закружила над избой. Давай лети и меня спрашивай.
Ермак сел на постели замахал руками-крыльями:
— Эй! Не ты ли гусенок хроменький? Летим с нами в родные места!
— Нет! — сказал Якимка. — Ты по-правдошному, по-лебединому спрашивай.
Ермак повторил по-кыпчакски.
— Нет! — закричал Якимка, путая кыпчакские и русские слова. — Мне и тут хорошо! Хоть и манит меня на родину, у меня тут отец с матерью, как я брошу их, они стареньки.
— Крестьяне эти речи слушают — душа у них замирает. Ну, как улетит их сыночек названый, их гусенок хроменький? Вот взяли они, не подумавши, да и сожгли лукошко с перышками, чтоб гусеночек их не покинул. Как увидел мальчик — заплакал горько. Ну, — сказал Ермак, — говори за гусика...
— Сам говори! — сказал Якимка, расстроенно сопя.
— Что ж вы, отец с матерью, понаделали! Как хранились тут мои перышки, так была тут моя родина, а теперь унесет меня ветер северный во донскую степь на реку Хопер, не видать вам меня на веки вечные! Налетели ветер-пурга северная, подхватили гусеночка да и унесли неведомо куда.
Якимка молчал, подозрительно сопя.
— Ты чего притих? Много ли, мало время минуло, а совсем крестьяне состарились. Не могут работать ни в поле, ни по дому, а кормить их задаром некому.
Взял их князь да и продал половцам, променял на линялого сокола. Повели полон из рязанских мест во широкую степь незнаемую. Далеко она, широко лежит, в ней травы растут шелковые, в ней реки медовые, в омутах
— А мы туда поедем? — спросил Якимка.
— А как же! — сказал атаман. — Это наша земля, наша родина-матушка, как же мы не поедем. Хошь через сто лет, а возвернемся! Это наши места. Это мы счас мотаемся Бог знает где, а возвернемся! Вот прошли они горы Еланские, заступили в степь ковыльную. Как лебяжий пух ковыль стелется, под степным ветерком наклоняется. Привели их во Червленый Яр на реку Хопер. Старики стоят, озираются. «Не про эти ли места нам сынок сказывал?»
— Про эти! — сказал Якимка.
— Вдруг толпа раздалась в стороны...
Якимка вскочил, сел верхом Ермаку на грудь, стал сам сказывать:
— Едет хан молодой на лихом скакуне. На нем шапка трухменка высокая с голубым тумаком в леву сторону, на нем синий чекмень с голубым кушаком, за спиной башлык пуховый будто крылья лебединые. Вот он спрыгнул с коня молодецкого, избоченясь прошел перед пленниками, а на левую ногу прихрамывает; а глядит хан на них ласково, а глаза у него слезами полны.
— А не наш ли ты гусенок хроменький?
— Обнял хан тут отца с матерью, на руках понес их на широкий двор. Там детишки навстречу выскочили: «Ты ково ведешь, батюшка, не рязанские ли то рабы-пленники?» — «Не рабы это и не пленники, это ваши дедушка с бабушкой! Они меня спасли-вы-ходили, когда был гусенком хроменьким! Вы омойте их, накормите их, нарядите их в одежды лучшие, посадите в красном углу и во всем их слушайтесь. Они станут вам сказки сказывать да закону учить православному».
Ермак подхватил Якимку на руки и подбросил взвизгнувшего от удовольствия мальчонку и раз, и два, и три...
— Этто чего тут такое! — просунул голову в дверь его дед Алим. — Ты что гостю покоя не даешь! А ну, беги к мамке...
— Да что ты? Мы тут дружбу водим, а ты, дед, ругаешься... — сказал, подымаясь, Ермак.
Мальчонку как ветром сдуло.
— Эх! — сказал, усаживаясь к Ермаку на постель, Алим. — Жениться тебе надоть... Ишо своих бы нарожал.
— Куды! Я уж седой весь.
— Седина бобра не портит. Вон Царь-то наш постарее табе будить, а ничаво, царевича спородил... Дмитрия-то.
— Одного-то спородил, а другого-то...
— Ииии, — сказал Алим. — Страх!
Алим сидел, как приехал, не отстегнув сабли, не сняв тегиляя.
— С чем приехал-то? — спросил Ермак, подымаясь. Алим слил ему умыться над тазом, подождал, пока атаман расчешет гребнем густые седеющие кудри.
— Да вот уж приехал, — сказал он наконец. — Ноне был я в Разрядном приказе, стрел дьяка знакомого. Сказывает, навроде на тебя указ есть — в Пермский городок воеводой идти.
— Колокол льют! — не поверил Ермак. — Еще скажешь, воеводой! Когда это казаки воеводами делались? Казак он и есть казак — меня Царь назначить не может. Я ему не присягал!