Ермак
Шрифт:
— Вот коли доплыли! — с горечью сказал Савва. — Хан Кучум, поди, давно нас поджидает.
— Струсил? — спросил его Ермак.
— И у храброго сердце замрет перед битвой последней, — не скрываясь, ответил поп.
В густых талах шумит и стонет ветер, и в ответ ему глухо ропщет Иртыш. Грозно вздулась сердитая река, торопит ладьи. Ночная тень окутала весь мир.
— Как будем, батько? — перед атаманом появился кормчий Пимен.
— Всю ночь плыть! — решительно сказал Ермак. — А трубачам играть отход ко сну.
Стих шум на стругах. Усталые казаки вповалку спали.
Вечером на пятьдесят второй день от начала похода, острожно плывя, казаки подошли к городку Атик-мурзы. Посланный Богдашка Брязга прознал, что крепостца, обнесенная валами, покинута жителями, мурза бежал.
Городок оказался мал, тесен и, что горестнее всего, в нем не нашлось ни хлебных, ни мясных запасов. Казаки приуныли. От ночной стужи они забрались в брошенные мазанки и землянки, расставив дозоры. Но отдыхать не пришлось: за Иртышом, на высоком яру, запылали яркие костры и оттуда всю ночь доносилось конское ржанье, рев верблюдов и разноязычный гомон.
Несколько раз выходил Ермак из мазанки и, подолгу простаивая, всматривался в мрак. Догадывался атаман, что сам Кучум с войском вышел ему на встречу. До рассвета он не мог уснуть. На заре, когда на крутых ярах заиртышья погасли татарские костры, Ермак обошел валы городища. Вокруг растилалась ковыльная равнина, рядом шумел темный Иртыш. С мутного неба сыпалась редкая снежная крупа. Атаман раздумывал: «Настигает зима и голод, а кругом враги. Осталась одна дорога — на Искер, но для этого надо сломить страшную вражью силу. Как же быть? Одолеет ли дружина?»
«Нет, некуда свернуть, надо схватиться с татарами! — принял твердое решение Ермак. — Сидя за валами, имея за собой на Иртыше струги, можно принять удар врага».
Барабан отбил зарю, казачий стан оживился. Каждая минута дорога. По приказу атамана в улусы разослали людей собирать довольствие. Но добыть ничего не довелось: улусники разбежались кто куда. По мазанкам собрали только полмешка арпы, вот и все.
Между тем подошло ненастье. Мелкий пронизывающий дождь спорко заливал землю, забирался в землянки. Под сапогами хлюпала грязь, и от этого мрачнее становилось на душе. Однако Ермак не унывал: он решил терпеливо ждать. Не удержался же Маметкул у Бабасанских юрт и первым бросился на казаков. Теперь казаки стоят в одном переходе от Искера, забрались в самое сердце кучумова куреня, так неужто хан потерпит это и не бросится в сечу? Тут, у городка Аттика, место выгодное для битвы.
Татарские наездники до того осмелели, что добирались до валов. Они нагло разглядывали казачий стан. И стоило только показаться из-за насыпи и лучник подстерегал неосторожного.
— Батько, дозволь пугнуть басурман? — просили пищальники, но Ермак отвечал:
— Зелье сгодится для большего дела, а ноне бери терпеньем!
В холодные вечера уланы Кучума располагались неподалеку от валов Аттика и разжигали огромные костры из соснового сухостоя, на которых в черных чугунах варили молодой махан. Запах варенного мяса тянулся в городок, вызывая тошноту у голодных
— И чего ждем, браты? — роптали одни.
— Либо почать бить, либо бежать на Русь надо! — говорили другие.
— Ране не погибли, а ноне погибнем тут, и костей ворон на Дон не снесет! — шептались третьи.
Поп Савва видел все, слышал все и гудел шмелем:
— Гулены, бездомные головушки, куда побежишь? На миру и смерть красна.
— А мы умирать и не думаем, — озорно вставил задира-казак.
— То и хорошо! Жить будем, пировать будем! Эхх! — поп взмахнул бойко руками, стукнул каблуками и пошел в пляс под частую песню:
Пошел козел в огород,
По-о-шел козел в огород,
Потоптал лук, чеснок…
Чигирики, чок, чигири!
Зубарики, зубы, зубари…
Ермак незаметно издали наблюдал за попом: «Нет, не веселый пляс вышел, и песня звучит горько. Добрая душа! От дурных мыслей отводит казаков, да не с того, видно, пошел — не радует больше песня!»
По ночам, в затишье, копилась вражья сила. Хантазей отправился в челне на разведку и принес невеселые вести:
— У Чувашьей горы, батырь, много войска сослось. Все идут, идут, — перепуганно говорил вогул. — Что делать, что скажешь, батырь?
— Драться будем! — ответил, успокаивая его, Ермак. В ту ночь он все думал об одном: «Пришло последнее испытание, в ватаге неспокойно, неужто теперь она сробеет, подастся вспять?»
Надо было успокоить казаков. Барабан забил сбор. Как и в былые дни на Дону, на площадке собрался круг. Никогда еще Ермак не видел такого неугомонного и неспокойного люда. Возбужденные и злые, угрюмые и бесшабашные, гуляй-головушки и молчаливые казаки окружили атаманов. Бесшабашные задиры кричали Ермаку:
— Дошли! На гибель завел, на измор и муки!
— Лучших братов порастеряли, а ноне самим — безвестная могила! Чего ждем-стоим?
— Нас полтыщи, а их не счесть, татарья!
Ермак поднялся на широкую колоду, терпеливо выждал, когда смолкнет шум, и спокойно заговорил:
— Лыцарство, прошли мы все напасти. Горюшка испили немало…
— Кровью умывались! — подсказали в толпе.
— Истинно так, кровью умывались, — согласился Ермак. — И стоим мы сейчас перед последним: бежать нам на Русь или стоять крепко и взять Искер? Верно, немного нас, но помнить, браты, надо: побеждает не множество, а разум и отвага…
— То издавна ведомо нам! — разом перебило несколько глоток.
— Не все ведомо, а коли и ведомо, все же у немалого числа оказалась смута на душе, — продолжал Ермак. — Взгляните, браты, на Иртыш! Вот он Искер-город, курень хана Кучума. Там и зимовать! Кланяюсь казачеству, что бережет славу и честь отцовскую и дедовскую, и прошу лыцарство обдумать по-честному и решить, как будем робить?
Он смолк и отодвинулся в сторонку. Казачий круг еще больше зашумел, люди кричали про свои обиды и тяготы. Вперед степенно вышел атаман Гроза и протянул руку: