Ермаковы лебеди
Шрифт:
Все бы ладно, да без людей тоскливо. И то Василью покою не дает – воеводина дочь из мыслей не выходит. Думает, что она не по своей воле его подвела, а кто-нибудь разговор подслушал. Ну, Василий и жалел эту деваху.
– Теперь, поди, взаперти сидит да слезы льет, моя горюшенька!
Тосковал-тосковал и надумал:
– Жив не буду, а вызволю ее!
Лебеди видят – к дому Василья потянуло, головами покачивают:
– Ни к чему придумал! Ой, ни к чему!
Дорогу все-таки не загораживают:
– Воли, дескать, с тебя не снимаем, – как хочешь!
Когда Василий лодку в домашнюю сторону повернул, лебеди даже пособили ему. В один день лодку с самого верху до Чусовского городка довели. Посчитай, сколько на час придется!
Довели Василья до знакомых ему мест, поласкались маленько, как простились, а сами одно наговаривают:
– Клип-анг, клип-анг!
Вроде наказ дают:
– Когда тебе надо, кричи нам!
Поднялись лебеди, улетели. Остался Василий один. Гребтится ему поскорее в город пробраться. Еле-еле потемок дождался, даром что время к осени и темнеть рано стало.
В городок попасть, чтобы караульные не видели, Василью привычно. Переметнулся через тын, где сподручнее, и пошел по городку. Идет спокойно, ни одна собачонка не гавкает. Недаром, видно, говорится – на смелого и собаки не лают.
Хотел сперва Василий понаведаться к кому-нибудь из старых своих ватажников-приятелей, разузнать про здешние дела, да мимо родного дома как пройдешь. Любопытно Василью хоть через прясло поглядеть. Остановился он, постоял и чует – не так будто стало, не по-старому, а в чем перемена – понять не может.
«Дай, – думает, – погляжу поближе».
Перелез тихонько в ограду, походил в потемках-то – живым вовсе не пахнет. Сунулся к дверям в сенки, там крестовина набита – никто, значит, не живет.
– Что за беда стряслась? Куда все подевались?
Сел Василий на крылечко, задумался. В городке вовсе тихо. Только все ж таки еще копошатся люди. То двери скрипнут, то кашлянет кто, слово какое долетит. И вот слышит Василий – близенько кто-то не то поет, не то причитает:
Лебедь ты мой Васенька! Где летаешь ты, где плаваешь?Поглядеть одним бы глазоньком,Перемолвиться словечушком!Поет эдак, собирает разные девичьи жалостливые слова про кручину свою лютую да про злу-разлучницу, как она насмеялася, угнала лебедя милого, загубила его батюшку родимого, милых братцев в беду завела.
Слушает Василий – про него песня сложена, голос густой да ласковый, а кто поет – домекнуть не может.
Тут другой голос слышно стало. Вроде как мать заворчала:
– Опять ты за свое! Добры люди спать легли, а ей все угомону нет! Про лебедя своего воет! Возьму вот за косу! Не погляжу, что в сажень вымахала! Бесстыдница!
Тут только Василий понял, кто песню пел. В близком соседстве росла долгоногая да глазастая девчушка-хохотушка, Аленкой звали. Года на четыре, а то и на пять помоложе Василья. Он и считал ее маленькой, а того не приметил, как из нее выровнялась девица – голову отдай, и то мало! Да еще вон какие песни складывает!
Затихли голоса, и песни не стало, а все ж таки Василий чует – не ушла Аленка из ограды, на крылечке сидит.
Василья и потянуло на ласковый девичий голос. Выбрался из своей ограды, подошел к соседней избушке и окликнул потихоньку:
– Аленушка!
Та ровно давно этого ждала, сейчас же отозвалась.
– Что скажешь, Василий Тимофеевич?
Удивился Василий:
– Как ты в потемках меня разглядела?
Она усмехнулась:
– Глаз у меня кошачий. Тебя вижу ночью, как днем, а то и лучше.
Потом без шутки сказала:
– С вечера твоих лебедей углядела и подумала – скоро ты должен в городке объявиться. Вот и сидела, караулила да голос подавала, чтоб упредить тебя.
Тут Алена и рассказала все по порядку.
Баушка Ульяна с весны померла. Воевода хоть лютовал, а семейных у Василья сперва не задевал. Да на беду сам Строганов приехал. Как узнал про побег, так принародно на воеводу медведем заревел:
– Бревно ты еловое, а не воевода! Гоняешь людей без толку, будто им другого дела найти нельзя. Ты мне так сделай, чтобы утеклец сам повинную принес и чтоб другим неповадно было в бега кинуться! Поленом тут кормить надо, а не калачами.
И сейчас же велел привести Тимофея с сыновьями, под батоги их поставил. Пусть, дескать, другие казнятся, что их семьям будет, ежели кто бежать удумает. Потом велел Тимофея и всю семью, от старого до малого, отправить на самую тяжелую работу – соль в кулях перетаскивать к пристаням, а дом и все добро на себя перевел.
Дознался тоже Строганов, какие люди в карауле стояли, когда Василий ушел, и велел их батожьем бить и на солетаску нарядить с той только разницей, что семейных у этих людей в своих избах оставил.
Как поехать из города, велел Строганов народ собрать и погрозился:
– Кто увидит утеклеца Ваську да не доведет мне, тому это же будет!
Сказывали потом, что Тимофей после батогов-то недолго проработал, а братья живы. Ну, а воеводина дочь вскорости за строгановского приказчика замуж вышла. На свадьбе перед подружками своими, сказывают, похвалялась – вот-де я какая, глазом мигну, так любого парня вокруг пальца оберну! Головы не пожалеет, прибежит по моему зову. Вон по весне позвала в сад кормщика Василья, а сама батюшке сказала, чтоб хорошенько этого холопа проучил. Пусть свое место помнит!
Выслушал все это Василий, да и говорит:
– Спасибо тебе, Аленушка, осветила мне дорогу. Теперь знаю, что делать. Коли Строганов придумал кормить моих поленом, так и от меня ему мягких не будет! А ту змею ногой раздавлю! – Потом вздохнул: – Эх, не знал, не ведал, что моя лебедушка верная через двор живет.
Алена и отвечает:
– Слово скажи – за тобой пойду.
Василий подумал-подумал и говорит:
– Нет, Аленушка, не подходит это. Вижу, вовсе трудная у меня дорога пойдет. Семейно по ней не пройдешь.