Эрнест Хемингуэй. Обреченный победитель
Шрифт:
Многие годы, подобно дедушке Хемингуэю с его раной, полученной от артиллерийского снаряда, Эрнест мрачно иронизировал по этому поводу.
– Я чуть не умер, когда мне выдрали эти железы. Это все после того, как я выжил на этой чертовой войне, – говорил он.
За сорок лет, прошедших после операции, он страдал от болей в горле больше, чем любая оперная звезда.
Первое послевоенное лето на Уоллун-Лейк стало чудесным для меня, потому что Эрнест был рядом. Удовольствие в этой компании было полностью односторонним. Как-то ранним утром, вскоре после переезда в коттедж, пока остальные еще спали, я вышел во двор. Вдруг из-под крыльца донеслись странные звуки.
Не было загадки в том, как они попали туда. Они были с фермы Бэкона, где мы покупали молоко, яйца и кукурузу. Семья Бэкон выпускала своих кроликов из клеток, чтобы они жили на естественном корме во фруктовом саду.
Я отошел от того места и прогулялся до пляжа. Скоро до меня донесся приглушенный выстрел ружья Эрнеста. Я подумал, что он подстрелил их обоих, возможно даже с одного выстрела. Я точно не был уверен, но выглядело убедительно.
– Я думаю, что мой брат подстрелил двух кроликов с одного выстрела.
– Где это было? – хотел знать мистер Бэкон.
– Прямо у нашего дома, первое событие за сегодняшнее утро.
В тот день произошла ссора между Эрнестом и Бэконами. После за кроликов надлежащим образом заплатили. Ни в то время, ни после я совершенно не понял, почему меня сурово отругали. Голос Эрнеста звучал низко и был холодным от злости.
– Ты понял меня, малыш? – Он пристально смотрел на меня, и я кивнул. – Если ты когда-нибудь еще раз скажешь кому-нибудь то, что ты где-либо видел, слышал или догадался, что я что-то сделал, если ты только посмеешь, я сотру тебя в порошок, понял? – Он показал свои кулаки, и я снова кивнул.
Много лет прошло, прежде чем он полностью изменился. Одну-единственную вещь я действительно понял в то первое послевоенное лето. Эрнест был в возбужденном состоянии, и пребывание в кругу семьи не приводило его в равновесие.
Глава 3
То первое лето, проведенное в Северном Мичигане после пребывания наедине с самим собой на границе жизни и смерти, было временем его личного триумфа и унижения, временем неистового душевного напряжения, волнения. Эрнест совершал в одиночестве пешие прогулки по лесам. Наслаждался благоуханием сосновых иголок и свежескошенного сена, любовался лежащей в листьях папоротника только что пойманной им форелью и звуками коровьих колокольчиков, далеко разносящихся в спокойном вечернем воздухе. Он был подобен зверю, вернувшемуся в места, где он вырос, и убедившемуся, что все осталось таким, каким он сохранил в своей памяти.
Строгие родительские ограничения остались в прошлом, хотя мать и отец полностью не осознали этого факта. Эрнест, бывший лейтенант Красного Креста, был наделен особой индивидуальностью. Как бывший корреспондент газеты и офицер, участвовавший в военных сражениях и получивший ранения, Эрнест жил более глубокой внутренней жизнью, нежели его друзья. Он иногда пребывал в дурном настроении, словно еще не решив, как с этим бороться. Он еще раз выступил перед группой граждан в Петоски с воспоминаниями о своем военном опыте. Перед этим он оделся в итальянскую униформу, а затем разрешил себя сфотографировать. Но уже не было того безграничного энтузиазма, как в первые дни после возвращения домой. Больше всего он любил встречаться со старыми друзьями, ходить на рыбалку. Он старался держаться подальше от людей, которые лично не испытали
Тем летом, в перерывах между рыбной ловлей, Эрнест много писал. Он излагал на бумаге то, что казалось ему важным. Когда лето подошло к концу, он решил остаться и еще на некоторое время посвятить себя этой работе. Раньше он никогда не оставался в Мичигане осенью, когда было лучшее время для охоты, и ему не терпелось насладиться прекрасными осенними штормами, охотой на шотландских куропаток и приближением настоящей зимы на одиноком озере. Практически все из того, что он надеялся получить от уединения, у него было, когда остальная семья уехала в Оук-Парк.
Осенними месяцами в Уиндмере Эрнест много времени работал над своими записями. Но ничто из того, что он написал за те лето и осень, не имело успеха. По той или иной причине каждую рукопись возвращали. Это вдвойне ввергало его в уныние, тем более что наши родители не одобряли выбранный им путь. К счастью, у него были симпатизирующие ему друзья в Петоски. С помощью Эдвина Пэйлторпа Эрнест повстречался с Ральфом Коннэблом, главой сети магазинов «Вулворт» в Канаде. Коннэбл планировал взять с собой молодого Пэйлторпа в Торонто, чтобы обучать своего сына, а когда возникли сложности, Эрнеста стали рассматривать как альтернативный вариант. Это заинтересовало Эрнеста, особенно если бы Коннэбл согласился представить его кому-нибудь из редакции «Торонто стар», где ему хотелось устроиться на работу.
Итак, зимой 1919 года Эрнест и Дач оба прибыли в Торонто, где мистер Коннэбл представил Эрнеста Грегори Кларку, редактору статей в журнале «Уикли стар». Кларк объяснил, в приобретении каких статей газета заинтересована, как за это платят и как нужно подготавливать материал. Это была работа свободного журналиста. В этом качестве Эрнест подготовил газетные варианты статей под своим именем и продал достаточно материала, теперь уже ощутив, что он способен зарабатывать на жизнь. За ту зиму и весну он продал пятнадцать публикаций на общую сумму сто пятьдесят долларов. Статьи публиковались в течение весны, лета и осени. Авторская независимость и зарабатывание денег за свой труд прибавили ему уверенности. Нельзя сказать, что это было замечательно. Но это было лучше, чем пытаться продать журналам то, от чего они в конечном итоге отказывались.
Однако весной 1920 года Эрнесту вновь сильно захотелось побывать в Северном Мичигане, половить форель на натуральную наживку и перехитрить ее на муляже насекомого. Ему было особенно приятно побывать в местах, где, куда ни кинь взор, ты не увидишь ни одного человека. Весна была его самым любимым временем года.
Так он снова вернулся к рекам и бурлящим потокам, лесам и дикой жизни в северной части мрачного полуострова. В это лето его совершеннолетия он открыто выступил в споре против родителей. Обычно в таких поединках все сводилось к ничьей. Обе стороны признавали взаимное непонимание. На поверхности все выглядело гладко. Но в глубине творилось далеко не то же самое, и каждая сторона это осознавала.
Наши родители строили свою жизнь и жизнь своих детей на основе морали Викторианской эпохи, в которой они выросли. Были правила, которые нельзя было нарушить, и надежды, которые обязательно должны были сбыться. Индивидуальность с ее особыми потребностями стояла на втором плане. Если порядок вещей каким-то образом нарушался, самой мудрой линией поведения считалось изящное и благородное притворство, которое именовалось «искуплением». И делалось это в соответствии с законом, церковной моралью и мнением общества.