Эрос за китайской стеной

ван Гулик Роберт

— Бесстыдницы! Наглые суки! За что вы уморили нашего сына? Отдайте нам его, отдайте живого!

Их жалобы и укоры, обращенные к монахиням, повергли Цюйфэя в еще большее изумление. «Я жив и здоров, а они кричат, что монахини меня уморили!» Цзинчжэнь и Кунчжао, боясь родных Хэ Дацина, не решались раскрывать рот.

— Тихо! Молчать! — прикрикнул на стариков уездный и обратился к молодым монахиням: — Вы дочери Будды и должны блюсти свои обеты, а вы прятали у себя монаха, а потом убили его. Говорите всю правду, и суд окажет вам снисхождение.

Зная тяжесть своего проступка, Цзинчжэнь и Кунчжао были чуть живыми от страха. Как говорится, внутренности у них сплелись в клубок —

ни начала не найти, ни конца. Когда же они услыхали, что начальник уезда спрашивает не про Хэ Дацина, а про какого-то монаха, они совсем потерялись. Даже Цзинчжэнь, всегда такая бойкая на язык, сейчас не могла вымолвить ни слова, словно губы ей замазали клеем. Лишь после того, как начальник повторил свой вопрос в четвертый и в пятый раз, она выдавила из себя:

— Мы не убивали монаха.

— Ах, ты еще отпираешься? — закричал начальник уезда. — Может быть, попробуешь убедить нас, что это не вы убили монаха Цюйфэя из обители Великого Закона и закопали его у себя в саду? Пытать их!

Палачи, стоявшие по обе стороны от уездного, рявкнули: «Слушаемся!» и схватили монахинь.

Настоятельница Ляоюань вся тряслась от ужаса. Начальство приняло мертвого Хэ Дацина за Цюйфэя. Но если расследование будет продолжаться, ее любовные проказы тоже откроются! «Удивительное дело! Про Дацина никто не вспоминает, а подбираются прямо ко мне!» — подумала она и стрельнула глазами в сторону монашка Цюйфэя. Тот уже понял, что его старики обознались, и ответил настоятельнице беспомощным взглядом. Тем временем палачи надели на монахинь колодки. Но разве нежное, хрупкое тело монахинь способно выдержать жестокую муку? Когда на них надели колодки, они едва не лишились рассудка.

— О, могущественный господин начальник! Не вели нас пытать, мы расскажем всю правду.

Уездный дал знак палачам и приготовился слушать.

— Милостивый господин начальник, в саду зарыт не монах, а цзяньшэн Хэ.

Услышав имя Хэ Дацина, вся его родня и Третий Куай, не вставая с колен, подползли поближе, чтобы не упустить не единой подробности.

— Почему же он без волос? — удивился уездный, и монахини рассказали ему все как было.

Их рассказ полностью отвечал тому, что сообщалось в жалобе семьи Хэ, и уездный понял, что монахини сказали правду.

— Так! Насчет Хэ Дацина все понятно. Но куда же скрылся монах Цюйфэй? Говорите да поживее! — крикнул он.

— Про монаха мы ничего не знаем, хоть убейте нас на месте, а сочинять и выдумывать не можем, — заплакали монахини.

Начальник уезда допросил послушниц и служек — все отвечали одинаково, и уездный решил: к исчезновению молодого монаха Цзинчжэнь и Кунчжао действительно непричастны. После этого он обратился к настоятельнице Ляоюань и переодетому Цюйфэю.

— Вы укрыли монахинь в своем монастыре, наверняка вы с ними заодно. Пытать обеих!

Но Ляоюань уже видела, что ее собственные проделки остались в тени, а потому приободрилась и отвечала очень храбро:

— Отец наш, не надо пытать, я и так все объясню. Эти монахини пришли в нашу обитель вчера. Они сказали, что им нанесена какая-то обида, и попросили приюта на день или два. Я по неосторожности разрешила им остаться. Об их прелюбодействе я знать ничего не знала. А это, — она показала на Цюйфэя, — это моя ученица, она только недавно постриглась и никогда прежде даже не видела этих монахинь. О своих бесстыдных проделках, подрывающих основы буддийской веры, они мне ничего не сказали. Знай я об этом, я бы сама пришла с жалобою и уж, конечно, не стала бы прятать их у себя. Я твердо уповаю, что справедливейший наш отец во всем разберется и отпустит меня с миром.

Уездный начальник признал ее слова убедительными.

—

Говоришь-то ты складно, да только на сердце у тебя совсем не то, что на языке! — засмеялся он и велел Ляоюань стать на прежнее место.

Тут же последовал приказ палачам: обеим монахиням — по пятьдесят палок, послушницам из восточного придела — по тридцать, обоим прислужникам — по двадцать. Спины и бока наказуемых обратились в кровавое месиво, и кровь их залила место расправы. Затем начальник уезда собственноручно начертал приговор: монахинь Цзинчжэнь и Кунчжао за прелюбодеяние и смертоубийство, в согласии с законом, обезглавить; послушниц из восточного двора продать в казенные веселые заведения, а перед тем бить палками по восьмидесяти ударов каждой; прислужников за недонесение бить палками нещадно; обитель Отрешения от мирской суеты, ставшую притоном разврата, снести, а имущество обители передать в казну; настоятельнице Ляоюань и ее ученице, укрывшим прелюбодеек, но не знавшим об их преступлениях, заменить телесное наказание денежным штрафом; послушницу из западного двора возвратить к мирской жизни. Что же касается Хэ Дацина, то поскольку он за свои прегрешения получил сполна, о нем в приговоре не упоминалось. Семье было разрешено забрать его тело и похоронить. После оглашения приговора каждый из обвиняемых поставил под ним свою подпись.

Обратимся теперь к старику со старухой, которые по ошибке признали умершего господина Хэ за своего сына. Стыдясь своих слез, пролитых накануне над гробом, они так и горели злобой и ненавистью к старому монаху. На коленях поползли они по помосту, умоляя уездного вернуть им сына. Старый монах клялся, что на него возводят напраслину, что Цюйфэй обокрал монастырь и схоронился дома у стариков. Обе стороны кричали и спорили так яростно, что уездный растерялся. Он подозревал монаха в убийстве, но улик не было никаких, и притянуть монаха к ответу было не так просто. Вместе с тем, если бы Цюйфэй спрятался дома, старики едва ли решились бы обратиться в суд и действовать с такою настойчивостью. Подумав немного, уездный сказал:

— Жив ваш сын или нет — никому не известно. С кого тут спросишь? Вот когда раздобудете надежные доказательства, тогда и приходите! Увести осужденных! — распорядился он.

Двух монахинь и двух послушниц повели в тюрьму. Настоятельнице Ляоюань, переряженному монашку Цюйфэю и обоим прислужникам — до тех пор, пока не объявятся люди, готовые взять их на поруки, — тоже предстояло заключение под стражей. Затем из ямыня вышли старый монах и родители Цюйфэя, которые собирались продолжать розыски сына, а за ними пошли по домам и все остальные. Как принято и установлено, в присутствие входили через восточные двери, а выходили через западные. Когда настоятельница Ляоюань и Цюйфэй спустились с западного крыльца во двор, их охватило ликование. И недаром — ведь настоятельница обманула самого начальника уезда, ей удалось, что называется, скрыть свою гниль и мерзость. Цюйфэй, боясь, как бы его не узнали, опустил голову на грудь и спрятался за спинами впереди идущих. Но не успели они выйти из западных ворот ямыня, как старик снова принялся ругать старого монаха.

— Плешивый разбойник! Убил моего сына да еще надумал меня дурачить подсунул чужой труп!

И старик бросился на монаха с кулаками.

Монах, видя неминуемую опасность, громко закричал. На его счастье, поблизости оказались с десяток учеников и мальчишек — послушников из его обители — они пришли к ямыню узнать, чем кончился суд. Услыхав жалобные вопли своего наставника, они бросились к нему на помощь, повалили старика на землю и принялись молотить кулаками. Боясь за отца, Цюйфэй взволновался настолько, что даже забыл о своем женском наряде.