Эротические страницы из жизни Фролова
Шрифт:
А когда он, наконец, уложил ее на спину с подушкой под ягодицами, она так широко расставила ноги, что губы разошлись чуть ли не на пять сантиметров и обнажили настежь открытый вход в сокровищницу. Как мягко и ласково она принимала его в себя… Как бережно сводила потом ноги, словно укладывая его в такое родное ему, теплое гнездо… А потом призвала его себе на грудь, обняла, тихо прошептала: замри милый, и тут же стала пульсировать влагалищем, наполняясь горячей влагой.
Он был неподдельно счастлив и даже забыл на некоторое время об их общем горе.
– Ты только не спускай сегодня, хорошо?
– Тебе нельзя?
– Можно. Мне всегда можно. Когда только захочешь. И куда захочешь. Хоть в попу засунь и спускай, я только визжать от радости буду.
– Тогда почему?
– Ирочке оставь.
– У меня и на нее хватит.
– Нет. Не хватит. Тебе сегодня ее всю залить надо. С ног до головы.
– Зачем?
– Сделай так. Я тебя прошу. Она сейчас
– К своей любимой маме?
– удивился он.
– Совсем нет. Ты же сама видела.
– Ты не обижайся на то, что я скажу. Не знаю, смогу ли я это правильно выразить словами… Одно дело, когда ты меня обласкал и обогрел, и совсем другое, - когда сделал это ради собственного оргазма. Совсем другое. Это совсем разные явления. То, что ты меня обласкал и дал возможность насладиться, вызовет у нее радость, - понимаешь, это на самом деле только чуть больше, чем если бы ты просто меня обнял, или ласково погладил по руке, или поцеловал в щечку, или приятно похлопал по попе. Ты сделал все то же, только вошел для этого внутрь меня. Там ведь то же самое тело, что и мои плечи, мои щеки, моя рука. Одно и то же тело. И то, что тебе так приятна ее мама, тоже ей в радость. А оргазм… это только для нее. Для единственной.
– Но ведь я при ней тебе спускал. Она радовалась этому. Я видел и чувствовал.
– Да. Ведь она дарила мне тебя. Знаешь как приятно делать подарки близким людям. Даже приятнее, чем их получать. Особенно если наяву видишь неописуемый восторг. Ты все-таки сделай, как я прошу.
– Хорошо.
– Только не выходи. Будь там. Сколько сможешь долго.
– Конечно. Хоть всю вечность.
Господи, как она до этого додумалась? "Там ведь то же самое тело, что и плечи, и щеки…" Почему он не додумался до такого сам, когда ему казалось, что он оскверняет свою дочь? Ведь это в самом деле так просто и ясно.
Так просто и ясно. И вовсе он ее не осквернил. Только ближе стал. На целую вечность.
– А при ней можно?
– Когда-то можно, а когда-то нет. Мы почувствуем. Если ты не почувствуешь, она скажет тебе.
– Ирка?
– Нет. Моя…
– Ой!
– еще ниже наклонился он к ней.
– Я так и без разрешения выльюсь.
– Прости. Это я… как Сережке своему, - совсем тихо прошептала она.
– Нет. Наоборот. Говори так. Называй ее так. Мне нравится. Очень нравится. Иди ко мне. Ближе. Ближе. Подними, подними ее. Что она чувствует? Говори, говори.
Она стала задыхаться от нового прилива страсти.
– Витенька, сыночек мой… Все чувствую… Выливай… ты слышишь, она говорит тебе то же самое… слышишь?.. чувствуешь?.. Лей… лей…
– Да, - выдохнул он, - слышу…
– Нет. Подожди. Родной мой. Лучше в Ирочку. В доченьку мою. Пожалуйста…
Он бы не сумел сдержаться, если бы вдруг не вспомнил, зачем он на самом деле пришел. В доченьку мою. Доченьку мою. Доченьку.
И он опал.
Они пролежали без движения несколько минут. Молча. Он в ней, она в нем.
А когда почти успокоились, он спросил:
– Он все еще в тебе? Сергей.
– Да, - ответила она тихо.
– Только говорит теперь твоим голосом. И твоими словами.
– Расскажи мне что-нибудь.
– Что?
– Не знаю. Что-нибудь такое, чего больше никому не рассказываешь.
– А ты такое расскажешь?
– Я почти все Иринке говорю.
– Почти же. А мое ей расскажешь?
– Нет. Не расскажу. Правда.
– Как я в рот училась. Никому не говорила. И никогда не скажу. Слушай. Это был зубной врач. Симпатичный такой, чернявый. Я у него зуб попалась лечить. Ну, конечно, заигрывать стал. И как бы в шутку сказал, что он с женщинами только в рот. И неженатым оказался. Домой к себе пригласил. А я и пошла. Ну, как начали, это я пропущу. Он и в самом деле только в рот хотел. Сначала просто, как умею. А потом стал учить, как надо. Давал выпить три таблетки, одну от рвоты, другую от кашля, третью не помню от чего. Я выпивала. За полчаса до этого. Потом укладывал меня на специальный такой узкий топчан, лицом вверх, а под шею подкладывал мягкий валик, чтобы голова запрокинутой оказалась. Сам становился сзади и давал сначала только головку, для слюны, и просил, чтобы я пошире расставляла ноги и показывала ему мою… дичь… так он ее называл, и чтобы гладила ее, теребила и все такое разное… у него от этого он сильно вставал. Длинный такой, тонкий, чуточку загнутый вверх. И блестящий, он его каким-то маслом смазывал, совсем не противным. Потом сразу говорил: начали! Я должна была сделать выдох, глубокий вдох и снова выдох, но не полный, после чего он вслух отсчитывал девять секунд. В это время он просовывал его в меня. Такой всегда осторожный и чуткий был, малейшие мои реакции улавливал. У меня только поначалу рвотный рефлекс срабатывал, и в одном месте, в самом начале пищевода, сильная боль была от растягивания. А потом быстро привыкла, даже не закашливалась, а через две недели уже и таблетки были не нужны. Главное, говорил, правильное дыхание. Через каждые девять секунд извлекал головку в рот, чтобы я снова повторила выдох-вдох-неполный выдох. И опять туда,
– Хорошо.
– Ты слышишь?
– вдруг перешла она на совсем тихий шепот.
– Чувствуешь?
– Что?
– Она опять что-то тебе говорит. Как в тот раз, помнишь? А он вроде как отвечает.
– Слышу. О чем они, ты понимаешь?
– Не знаю.
– Ну и пусть разговаривают. Не будем им мешать.
– Да. Не будем. Теперь ты расскажи.
– Хорошо. Я вспомнил одно. Тоже никому не говорил, даже Иринке. Стыдно. Меня первый раз поцеловала его губами наша фельдшерица, в соседней деревне она жила. Но я совсем не об этом. В общем, у меня в детстве был фимоз. До тринадцати лет. Это когда крайняя плоть так срастается с головкой, что не слезает с нее. У нас в деревне мальчишек тогда много было, а из колонии как раз вернулся Сява, ему уже лет девятнадцать было, он научил всех мастурбировать. Собирались в посадке и друг перед другом выпендривались, у кого больше, крепче, кто быстрее всех спустит и так далее, много всяких параметров насочиняли. И у всех голая головка получалась, кроме меня. Знаешь, как называется? Залупа. Как я ни старался, никак не мог ее обнажить, а главное, спускал позже всех или вообще не шло, потому что последним оставался, и все смотрели на меня и начинали смеяться. И прозвище ко мне прилепилось такое: беззалупа. Дрался конечно из-за него, свирепел, но от этого оно еще сильнее прилипло. У меня к тому времени он очень быстро расти начал. У всех как положено, равномерно рос, а у меня как назло почти только в толщину. Из-за того, что крайняя плоть не пускала, - так все говорили. И кожа над ним почти перестала смещаться, так натягивалась из-за его толщины, когда он напрягался. В общем, мастурбация у меня совсем перестала получаться. Так знаешь, что я придумал? Брал в руку и начинал пальцами нажимать в разных местах, вроде как на флейте. И от этого становилось так щекотно, что я через некоторое время спускал. Гораздо сильнее, чем от обычной мастурбации. У меня и сейчас так иногда получается, когда Ирка начинает баловаться. Флейтист. Это я со злости так себя прозывал, когда за что-нибудь ненавидел. А исправила меня эта самая фельдшерица. Санька, троюродная сестра, к ней привела. Не сказала, конечно, зачем. Оставила у нее в кабинете и та сама стала расспрашивать. То ли ее белый халат на меня подействовал, то ли уговаривать она умела, но я ей все-таки показал, а она, как сейчас помню, сказала: так это же чепуха, это я и сама тебе прямо сейчас исправлю. И исправила. Больно конечно было, хоть он у меня и онемел от какой-то жидкости, и крови было много, я и не знаю, что она там с ним делала, видел только, как она металлической лопаткой отковыривала от головки эту самую непускалку. А потом перевязала и сказала, чтобы я на следующий день обязательно пришел. Вот на следующий день она и поцеловала его зачем-то. И что-то хорошее о нем сказала, уже не помню, что. И он после этого пошел у меня не только в толщину, но и в длину. И стал таким, какой сейчас.
– Они опять о чем-то разговаривают, слышишь?
– Слышу.
– Как на флейте…
Она прошептала эти слова очень серьезно и совсем не обидно. Ему даже приятно стало от них.
– А что Борис?
– Борис? Рассказать, как он все это со мной делает?
– Расскажи.
Она стала рассказывать. Все. Не упуская самых тонких подробностей. С самого начала и до сего дня. И ничего не стеснялась. А он то лежал на ней, то перекладывал ее на бок, то ложил на живот, то садил на себя, - не то любовник, не то сын, не то муж… а она все говорила и говорила, то и дело останавливаясь, чтобы шепнуть сокровенное:
– Слышишь? Снова. Что-то очень ласковое, никак не разберу, что.
Или:
– Что с ним? Она сказала что-то обидное?
Или:
– Ты чувствуешь? Нет, ты чувствуешь? Она же ему все сама что-то рассказывает, помимо меня.
А завершила свой рассказ совсем неожиданно для него:
– А он не умеет с нею разговаривать. И не научится. Он совсем другой, из чужой жизни. Конечно, я наверное смогу ужиться с ним, даже на годы. С ним это не трудно. И даже быть как бы счастливой. Но ты понял, как он хочет меня? Для кончания. Вся его пятнадцатиминутная процедура туда-сюда-двигания подчинена только ожидаемому им оргазму. Все ради этого слива. Ничего другого он просто не понимает.