Эротизм без границ
Шрифт:
Нина как-то неохотно отдалась моим ласкам.
— Знаешь, я окончательно не могу больше жить дома. Вчера у меня было объяснение с папой, и он прямо потребовал, чтобы я вышла за Бунина. Неужели же мы должны с тобой тянуть это тяжелое положение? Ты представить себе не можешь, как мне трудно ждать.
— Откладывала же ты свадьбу с Буниным три года; почему же не можешь ты так немного подождать и меня?
— Да ведь я не любила его!
Я опять начинаю подозревать ее искренность. Время тянется страшно медленно; ласки наскучили; разве начать рассказывать ей любовные приключения
— Ну о чем ты плачешь! Есть ли смысл в твоих слезах!
— Прости, я думала, ты спишь.
— Ты скучна, Нина. Вечно одно и то же.
— Если я тебе скучна, так оставь меня.
— Немного поздно.
— Если тебя только это останавливает, то не стесняйся, пожалуйста.
Наконец Нине пора уходить.
— Когда же мы увидимся опять?
Эти слова она произносит так тихо, тихо.
— Когда хочешь, дорогая.
— А ты когда хочешь?
— Я? Мне все равно.
— Да! Конечно… тебе все равно.
Нина опустилась на кресло, губы ее задрожали, и она расплакалась снова.
— Это невыносимо! неужели ты и женой будешь такая же?
— Твоей женой я никогда не буду.
Нина говорит печально, но ясно.
— Это почему?
— Потому что ты недостоин этого.
Нина встала с кресла; лицо ее горько. Я готов был простить ее.
— Что же ты будешь делать, Нина?
— Я-то дело себе найду, что вот что тыбудешь делать без меня?
— Не выйдешь ли ты замуж за Бунина?
— Может быть.
— И расскажешь ему наши отношения.
— Расскажу.
— Что же — у меня одной любопытной историей в жизни больше.
— Я должна была ожидать, что ты… такой негодяй!
— Не говори, пожалуйста, банальностей. Добавь уж <тогда?>, что ты «под сердцем носишь плод».
— Не стоит! Тебе все равно!
Я повернулся и надел шляпу, надеясь, что Нина бросится ко мне, но все было тихо. Я вышел и направился домой. В этот день я написал прелестное стихотворение «Ты предо мною безумно рыдала».
Глава девятая
Я думал в скором времени все-таки зайти к Кремневым, но все как-то не удавалось. В день сеанса я был болен, потом мне пришлось уехать, а там наступили государственные испытания в университете, и я отдался им всей душой.
Пекарский был, конечно, в отчаянии, но все еще надеялся. У Кремневых он распустил слух, что я не бываю исключительно из-за экзаменов. Ко мне он заходил каждый день — свои экзамены он отложил на год — и просиживал со мной до поздней ночи, смотря, как я занимаюсь. Иногда он строил несбыточные планы, хотел вызвать на дуэль Кожина или предлагал мне, что сам женится на Нине, конечно, только для виду, — а после, когда мы помиримся с ней, разведется и возвратит мне жену. Бедный, мне становилось жаль его. Я, конечно, отклонял всякие предложения, но понемногу разлука брала свое; я начинал скучать по Нине, хотя, конечно, не показывал этого.
Но вот миновали экзамены. Я кончил блистательно и подумывал о том, чтобы остаться при университете.
«Альвиан Александрович! Простите меня. Я, должно быть, была виновата. Экзамены Ваши кончились. Приезжайте к нам, хотя бы просто, как гость.
Очень может быть, что это письмо было написано не без влияния Пекарского, но оно пробудило во мне всю мою недоверчивость. А! Она сдается. Боится, что я убегу! И притом пишет на вы. Я решился поехать, но быть как можно холоднее с Ниной.
Кремневы жили на даче в какой-то местности по железной дороге.
Пекарский, ехавший со мной, был в восторге. В вагоне он все твердил о моей свадьбе с Ниной, о том, что он поселится у нас, будет, так сказать, нашим домашним животным, и читал какие-то длиннейшие оды, где изливал свою любовь к нам в таких невразумительных строфах:
Воздвигну счастье лично вам — И в нем сам стану утешаться: Свой гроб вам в руки я отдам, Мне больше нечего скитаться!..Кремневы встретили нас на платформе. Нина шла рядом с Буниным; забывшись, она хотела броситься <ко> мне или сделала вид, что хотела броситься, но одумалась и спокойно подала руку. Я поспешил к М<арии> Васильевной <так!> и еще на дороге к дому завел с ней длиннейший разговор о проницаемости материи для материи.
Все время я старался держаться подальше от Нины, но раз нам случилось остаться наедине. Я положил ногу на ногу, скрестил руки и стал ждать. Нина, ни слова не говоря, встала и ушла. Особой перемены в ней не было видно: ни исхудалости, ни следов слез. Беременности я также не заметил.
Вечером устроили сеанс. Я был в прекрасном настроении духа, шутил, перевертывал картины и даже стащил сапог с Пекарского к его особенному восхищению.
К концу сеанса я сжалился и хотел обнять Нину, но она оттолкнула меня. Я тотчас взял доску и выцарапал там алюминием:
«Медиумическая сила вас покидает».
Затем раздались три удара ножкой — условный знак окончания сеанса.
Стали распаковывать доски и, понятно, были поражены надписью. Мне показалось и, может быть, только показалось, что Нина побледнела.
После ужина меня ждал еще триумф. Я читал Эдгара По, и читал прекрасно. Кожин попробовал было напасть на этого автора, говоря, что он безнравствен, но вопрос о нравственности был моим коньком. Кожин потерпел полное поражение, а я даже добавил, что «вообще те люди, которые везде кричат о своей нравственности, обыкновенно менее всего достойны называться нравственными». На мои слова он промолчал. Впрочем, престиж его у Кремневых несколько поколебался.