Эроусмит
Шрифт:
Мартин не мог сделаться руководителем отдела, пока не соберется и не вынесет своего одобрения Совет попечителей, в состав которого, кроме самого Мак-Герка, входили ректор Уилмингтонского университета и три видных профессора из других университетов. Табз тем временем настаивал:
— А теперь, Мартин, вы должны срочно огласить в печати ваши выводы. Приступайте к делу немедленно. В сущности вам давно уже следовало это сделать. Набросайте как можно скорее сводку материалов по вашей работе и пошлите заметку в общество Экспериментальной Биологии и Медицины, чтоб напечатали в ближайшем
— Но я не готов для печати! Я хочу заклепать все щели, прежде чем сообщать что-нибудь во всеуслышание!
— Ерунда! У вас устарелый взгляд! В наши дни нельзя замыкаться в узком кругу — наступил век конкуренции не только в коммерции, но и в искусстве и в науке. Сотрудничество со своею группой, да! Но с теми, кто вне этой группы — конкуренция не на жизнь, а на смерть! Заклепаете все щели как следует быть, — но не сейчас, а после: мы не можем допустить, чтобы кто-нибудь нас обогнал. Не забывайте: вы должны создать себе имя. И вернее всего вы его создадите, работая совместно со мною — к наибольшей пользе для наибольшего числа людей!
Когда Мартин приступил к статье, все время думая, не подать ли в отставку, но отказываясь от этой мысли, потому что все-таки Табз казался ему лучше всяких Пиккербо, — перед ним встало видение целого мира маленьких ученых, из которых каждый деловито хлопочет в камере без крыши. Восседая на облаке, за ними наблюдает божественный Табз в ореоле пышных бакенбардов, готовый одним дуновением смести любого из маленьких человечков, если тот утратит важный вид и позволит себе задуматься над чем-нибудь, о чем Табз не предписал ему думать. А за их суматошным курятником, невидимая для надзирателя Табза, стоит на грозовом горизонте худая исполинская фигура издевающегося Готлиба.
Литературное изложение давалось Мартину нелегко. Он тянул и тянул со своей статьей, а Табз сердился и подхлестывал его. Опыты приостановились; маленькую, лишенную крыши камеру Мартина наполнила печаль, и скрип пера, и комкание исписанных листов.
Впервые он не нашел прибежища в Леоре. Она говорила:
— А почему нет? Будет совсем неплохо получать десять тысяч в год. Рыжик. Уфф! Мы всегда были так бедны, а ты очень любишь хорошие квартиры и хорошие вещи. И потом — распоряжаться собственным отделом… Ты ведь сможешь по-прежнему советоваться с Готлибом. Он тоже заведует отделом, да? И все-таки остается независимым от доктора Табза. О, я голосую «за»!
Постепенно под нажимом возрастающего почета, оказываемого ему за общими завтраками в институте, Мартин и сам склонился «голосовать за».
«Мы снимем квартиру в одном из новых домов на Парк-авеню. Они, я думаю, стоят не дороже трех тысяч в год, — размышлял он. — Куда как соблазнительно — принимать людей в таком месте. Конечно, нельзя допустить, чтобы это мешало работе… Но все же приятно».
И еще приятней оказалось получить признание в обществе, как ни мучительно было принимать это признание.
Капитола Мак-Герк, которая до сих пор если и замечала его, то видела в нем предмет менее занимательный, чем центрифуга Глэдис, вдруг позвонила ему по телефону: «…Доктор Табз в таком восторге, и мы с Россом так рады…
Мартин подчинился королевскому приказу.
Он был убежден, что, побывав на приемах у Ангуса Дьюера и Риплтона Холаберда, он видел настоящую роскошь, и понимает, что значит изысканный званый обед. Они с Леорой без особенного волнения отправились в дом Росса Мак-Герка на одной из Семидесятых улиц, близ Пятой авеню. С улицы дом поражал необычным нагромождением каменной лепки, и резных карнизов, и бронзовых решеток, но не казался большим.
Внутри же каменные своды возносились ввысь, как в соборе. Эроусмитов смутили лакеи, поверг в трепет автоматический лифт, подавил огромный холл, где было полно итальянских ларцов и кожаных фолиантов, потрясла гостиная, завешанная акварелями, а царственный белый атлас и жемчуга Капитолы низвели их до положения деревенских простаков.
Было девять-десять человек видных гостей — мужчины и женщины незначительной внешности, но имена их звучали знакомо, как название мыла «Снежинка».
Мартин мучительно гадал: полагается здесь предложить руку какой-нибудь незнакомой даме и вести ее обедать? Но, к его радости, все толпой повалили в столовую, подгоняемые любезным басом Мак-Герка.
Столовая была великолепна и крайне безобразна: тисненая кожа, истерика позолоты и полный ассортимент слуг, следивших, умеют ли гости пользоваться вилками для спаржи. Мартина посадили (он, кажется, так и не сообразил, что был почетным гостем) между Капитолой Мак-Герк и дамой, о которой ему удалось узнать только то, что она сестра какой-то графини.
Капитола склонилась к нему в своем тяжелом белом великолепии.
— Скажите, доктор Эроусмит, над каким это вы работаете открытием?
— Да я, собственно… я пробую выяснить…
— Доктор Табз говорил нам, что вы нашли чудесные новые пути в борьбе с болезнями. — Ее «л» звучало мелодичным журчаньем летних ручьев, «р» — трелью соловья в кустарнике. — О, что, что может быть прекраснее, чем облегчать нашей горестной старой земле бремя болезней! Но объясните точнее, что именно вы делаете?
— Да, собственно… пока еще рано говорить с уверенностью, но если… Дело, видите ли, вот в чем. Вы берете определенных микробов, например, стафило…
— Ах, интереснейшая вещь — наука, но как ее трудно понять простому смертному вроде меня! Однако мы все так скромны. Мы смиренно ждем, пока ученые, вроде вас, обеспечат миру спокойствие для дружбы и любви…
Засим Капитола перенесла все внимание на другого своего соседа. Мартин глядел прямо перед собой, ел и страдал. Сестра графини, желтая сухопарая женщина, пожирала его глазами. Он повернулся к ней, несчастный и покорный (при этом он приметил, что у нее одной вилкой больше, чем у него, и встревожился, не допустил ли он где-то ошибку).
Она протрубила:
— Вы, как я слышала, ученый?
— Д-да.
— Главный недостаток ученых, что они не понимают красоту. Они очень холодны.
Риплтон Холаберд ответил бы веселой шуткой, но Мартин сумел только промямлить: