Еще немного икры

Вейо Клод

Тон ее голоса стал резким. Она даже стукнула кулаком по столу, как это делают мужчины.

— Жорж, скажи на милость, как мы могли позволить загнать себя в эту мышеловку? Почему до нас не дошло, что Корабль, которым мы так гордились, — это жестянка, пылинка металлическая, просто ничто! Три сотни метров в поперечнике, вес в сотни тысяч тонн и тридцать две концентрические палубы — впечатляет, конечно. Но как мы могли восхищаться этим несчастным стальным шариком? Как мы могли быть столь самонадеянны, что не думали даже ни о каких неожиданностях. И вот, после трехмесячного полета в подпространстве, Корабль — как ему

и положено — выходит в пространство в окрестностях Сириуса и… ломается. Поломался, как древний «форд». Окончательно и непоправимо.

— Ты прекрасно знаешь, что не непоправимо.

— Я больше в это не верю, Жорж, совсем не верю. Я долго верила, я хотела в это верить крепко и очень долго. Когда полковник Бискупик собрал нас тогда на Корабле, в первый раз, десять лет тому назад, и сообщил, что поломку можно устраивать, но есть риск дезинтеграции, когда он сказал, что весь состав экспедиции поселится на планете, а на борту останется только ремонтная бригада, тогда, да, я в это отчаянно верила. А потом ремонтники вернулись, и грузовая ракета отвезла им на смену другую бригаду… Потом и эта возвратилась, и так далее, и так далее… А потом полковник Бискупик умер, и Пенн занял его место… Потом умер Брюкер, потом Мэри Макдугалл, потом майор Козинцев, потом профессор Моргенштейн, потом Дональд Макдугалл, потом малышка Корделье… Жорж, ты когда-нибудь считал могилы на поляне? Я, например, считала. Их там сто тридцать девять. Для полутора тысяч человек это много за десять лет.

— С такой точки зрения это выглядит, конечно, весьма пессимистично. Но вот что занятно: общая численность практически не изменилась — все те же полторы тысячи.

Мама на мгновение замолчала. Потом рассмеялась — почти весело.

— А ведь и правда, Жорж. Дети. Более двухсот детишек родились здесь. Человек неисправим.

— Человек неистребим, — поправил папа. — Я за людей не опасаюсь.

Они вместе засмеялись, и в этот момент ночная тишина взорвалась от крика. Он просто-таки пронзил стены нашего дома. Это было так жутко, что я впился ртом в руку, чтобы самому не закричать. И когда он прекратился, в ушах у меня еще звенело.

Мама вскочила с побелевшими губами.

— Боже мой, что это? Зверь?

Я почувствовал, как у меня ледяные мурашки пробежали по спине. То был не зверь. Этот голос я уже слышал сегодня на посадочной площадке. То был до неузнаваемости искаженный голос Хельги Овчар.

Никто меня не заметил. Пока они собирались перед домом Овчара, я пробежал по тропинке, спотыкаясь на острых камешках. На мне была только пижама, а ботинки надевать я не стал — ведь нельзя же было пропустить, что там происходит.

Я вскарабкался на мучное дерево, нависшее над крыльцом. Свет прожектора не доходил так высоко. Скрытый темнотой, я прополз по ветке; несколько стручков лопнули и обдали меня белой пудрой.

Твердым шагом папа вошел в круг света. Папа — храбрый. Он всегда идет первым. Он был в первой ракете. Не тогда, когда вся колония высадилась, а гораздо раньше, когда надо было исследовать планету. Это мне мама рассказала: полковнику Бискупику было известно, что атмосфера на планете есть и что сила тяжести составляет там девять десятых земной, но все равно требовалось сделать разведку. И вот первой, ракетой командовал папа. Они высадились и исследовали много-много

дней. Их было тридцать, а папа был их командир. Все это время остальные ждали на борту Корабля. Мама говорит, что меня тогда еще не было. Поэтому, значит, я ничего такого не помню. В общем все это давно было, но я к тому, что папа — храбрый. Он ударил в дверь и крикнул:

— Овчар! Это я, Сиданер. Что случилось?

Внутри не было ни звука, и свет тоже не горел. Около прожектора стояло человек пятнадцать. Тех, кто наспех одевшись, прибежал из ближайших домов.

— Надо дверь ломать, — сказал Шон Финни. — Что так-то стоять без толку.

При этих словах позади прожектора люди задвигались и пропустили вперед полковника Пенна, который встал рядом с папой. И в этот же момент дверь дома начала открываться.

— Овчар! — встревоженно окликнул полковник Пенн.

По-моему, зря он так волновался, так как в конце концов Петр Овчар с совершенно спокойным видом показался на пороге и сделал шаг вперед. Он был без куртки, в одной майке. На лице его появилась вопросительная улыбка.

— Кто-то кричал, — сказал папа. — Что Хельга?..

Тут он замолчал, потому что показалась Хельга с накинутым на плечи платком. Овчар повернулся к ней.

— Похоже, ты их перепугала, — сказал он с ласковым упреком.

Хельга смущенно улыбнулась.

— Не знаю, что и сказать… У меня… Мне приснился сон. Жуткий кошмар…

— Она так беспокойно спала, что я проснулся, — объяснил Овчар. — Я хотел ее успокоить, и тут, еще не раскрыв глаза, она издала этот крик.

— Я очень сожалею, — повторила Хельга. — Не знаю, как сказать… Я так переволновалась сегодня. Возвращение…

Вид у нее был такой, будто она сейчас не то рассмеется, не то расплачется. Наклонив голову, она спрятала лицо на груди у мужа.

— Вот так вас жена встретит, если десять лет где-нибудь прошатаетесь, — пошутил Овчар.

Послышался смех. Атмосфера разрядилась, после невыносимого напряжения стало как-то легче дышать.

— Ну и голосина же у тебя, Хельга! — сказал Шон Финни. — Тебя, небось, и на орбите услышали. Лейтенант Маккей, должно быть, с койки свалился.

Люди начали расходиться. И тут все произошло так быстро, что три события, казалось, слились в одно. Овчар положил руку на плечо жены, папа шагнул к ним, как бы желая сказать им «спокойной ночи», а полковник Пенн начал стрелять.

Термический пистолет издает очень характерный звук: сжатый газ вырывается наружу с резким шипением. Но впечатление было такое, что этот яростный свист вырвался из их тел. Расстрелянные в упор струей жара, Петр Овчар и Хельга какое-то мгновение так и стояли, обнявшись. А потом начали беззвучно таять.

Другого слова и не подберешь: они начали таять. Я и раньше видел, как действует термический пистолет. Однажды папа убил тигрокенгуру, который повадился таскать овец из загона рядом с арройо. Пламя делает дырку, и зверь падает. И все.

Но сейчас Овчар и Хельга таяли. Слитые друг с другом, они медленно оплывали, теряли форму. В вязкой массе мелькнули глаз и зубы, и оба тела стали буквально растекаться по земле.

Папа отпрыгнул назад. На лице у него не было ничего, кроме беспредельного изумления, как у человека, который не может поверить своим глазам. Потом он бросился к полковнику Пенну, продолжавшему держать оба тела под огнем.