Есенин

Мариенгоф Анатолий Борисович

Критик Русинов незаметно и искусно льстил самолюбию начинающего поэта. В стихах Есенина он открывал всё новые привлекательные качества, находя то красоту и пластичность, то близость к русскому фольклору, то музыкальную подоснову, о чём сам автор и не подозревал. Русинов сумел заинтересовать Есенина. Критик давал дельные советы, увлекая юное воображение к чему-то пленительному, хотя и неуловимому, срывал таинственные покрывала, как он выражался, с загадок поэзии, о которых Есенин был так мало наслышан. Русинов щедро рассыпал

остроты, подсмеивался над членами кружка. Изысканно одетый, чисто выбритый, надушенный, с тоненькой ниточкой усиков, которые придавали лицу саркастическое выражение, он был элегантен, привлекателен, заметен.

Однажды, прищурив глаз от едкого дыма папироски, он скучающе зевнул и небрежно предложил Есенину:

— Заняться бы чем-нибудь дельным, Сергей Александрович. Надоело сидеть сложа руки, когда всё вокруг клокочет и вершатся деяния исторической значимости. Литературу распространять среди рабочей массы вы не пробовали?

— Нет, — сказал Есенин, ничуть не замявшись, словно ждал этого вопроса.

— Может быть, попробуем? — Холёное лицо критика было решительно. — Наденем что попроще и — к черни, в рабочие кварталы со святым и справедливым словом: «Глаголом жечь сердца людей!»

— Боюсь, господин Русинов, не сгожусь для подобных деяний. Опыта нет, храбрости в себе не обнаруживаю. — В неожиданном предложении критика Есенин уловил некие очертания расставляемых сетей.

— Опыт приходит в действии, — сказал Русинов. — Рискнём? Надо оставить свою подпись в великой книге революционной эпохи. А не то опоздаем, Есенин!

Тот приподнял брови с наивностью деревенского простака.

— Боязно что-то... Идите уж один к этой книге, где расписываются смельчаки.

— Одному как-то не с руки. Подбодрить некому. Я ведь тоже немножко побаиваюсь... Кто из наших суриковцев может пойти со мной, как вы считаете?

— Кому же добровольно охота в петлю лезть?

— Что ж, придётся одному. — Русинов встал и как будто сразу возвысился, смелый, готовый на всё. — Достаточно. Поговорили. Хватит обсуждений и разборов стихов, в большинстве своём серых и бездарных! С кем вы мне посоветуете связаться?

— То есть как с кем? — Есенин недоумённо моргал. — Вам виднее, если пускаетесь в такое предприятие...

— Ладно, я сам попробую, — сказал Русинов, прощаясь. — Кошкаров когда здесь бывает?

— Обещался быть послезавтра. Надо обсудить кое-какие издательские дела,..

На следующий день в обеденный час Воскресенский, найдя Есенина в столовой, отвёл его в сторону.

— Имейте в виду, Сергей Александрович, Русинов — провокатор. Служит в охранке.

Есенин отшатнулся, изменился в лице.

— Не может этого быть!

— Доподлинно известно.

— Ай-ай-ай! Не случайно, значит, он так настойчиво подбивал под меня клинья: тащил к рабочим литературу раздавать.

— А вы? — Глаза Воскресенского, увеличенные стёклами очков, были немигающи и пронзительны.

— Я же не дурак, Владимир Евгеньевич. Вопросы его мне показались скользкими, и я играл в наивность.

— Молодец, — одобрил корректор.

Есенин спросил встревоженно:

— Что же теперь с ним делать, как вести себя? Надо скорее известить об этом всех наших.

— Конечно, — сказал Владимир Евгеньевич. — Но я слышал, им собирается заняться Агафонов, для него это вроде увлекательной игры с огнём. Кстати, у него с Русиновым давние счёты. Это с русиновской помощью Агафонов был отправлен в места отдалённые... Так что вы теперь ждите других посещений.

Воскресенский не ошибся. В Суриковский кружок стал наведываться Пётр Степанович Фёдоров, полицейский чиновник: он почему-то всегда шёл мимо и заглядывал просто посидеть... Один раз, «заглянув на минутку», он как будто мимоходом одобрительно сказал секретарю:

— Вы, как я вижу, делаете немалые успехи, господин Есенин. В вашем возрасте исполнять такую должность в столичном кружке — это, поверьте, большая честь. Люди-то собрались все образованные, дерзкие в своих умозаключениях и поступках, к каждому особый подходец припаси. Ведь так?

— Так, Пётр Степанович, — согласился Есенин. — У каждого из них есть авторское самолюбие, гордость, всё это выше нормы, и всё это надо щадить, не задеть нечаянно.

Полицейскому чиновнику нравилась такая мирная беседа, колечки его усов постоянно шевелились от приятной и сладковатой улыбки. Он умело выбирал момент, чтобы как можно проще, равнодушнее задать щекотливый вопрос. А Есенин с напряжением следил за собой, чтобы случайно не проговориться и не выдать себя.

— Часто вы собираетесь для обсуждения литературных проблем?

— По надобности, Пётр Степанович, — ответил Есенин как можно учтивее. — Либо по желанию членов кружка, либо по распоряжению Кошкарова-Заревого.

— И обязательно должны лично присутствовать все члены?

— Вовсе нет. Наша организация, как вы знаете, добровольная, интересы её чисто литературные.

Полицейский чиновник напрягся, глаза его округлились.

— А господин Русинов, к примеру, часто здесь бывает?

Есенин простодушно взглянул на Фёдорова:

— Критик?

— Да. Как давно вы его видели?

— С неделю назад, может, чуть больше, — с полным безразличием в голосе ответил Есенин. — Почему именно он вас интересует?

Полицейский чиновник замялся на секунду, пробормотал первое, что пришло в голову:

— У меня наличествует племянник... Сын сестры. Тоже, понимаете ли, бумагу марает с младых ногтей... Хочу показать его знающему человеку — как больного доктору. Вот я к Русинову и вознамерился...

— А пускай ваш племянник приходит к нам. Поможем общими усилиями.