Есенин
Шрифт:
— Верую! Верую!.. Христос! Соверши чудо!..»
Есенин вытер горячий лоб платком, рука его заметно дрожала от возбуждения. Лист гранок кончился, набора больше не было, и это огорчило его. Он с сожалением взглянул на Марию Михайловну и словно бы не увидел её, захваченный трагическими обстоятельствами, которые раскрыл перед ним писатель.
— Верую! Верую!.. — бормотал он, повторяя слова героя романа. — Схожу к наборщикам, может быть, готово продолжение.
Ему не терпелось знать, что же произойдёт дальше. Он убежал и вскоре вернулся сияющий.
— Вот сколько! — Есенин тряхнул головой, сел и,
— Смотри! — воскликнул Петроний, срывая тогу с головы Виниция.
Человек и зверь продолжали стоять в страшном напряжении, словно врытые в землю.
Вдруг на арене раздался похожий на стон глухой рёв, после которого из всех грудей вырвался крик, и снова наступила тишина. Людям казалось, что они грезят: чудовищная голова тура стала поворачиваться в железных руках варвара.
Глухой, хрипящий и всё более болезненный рёв тура смешивался со свистящим дыханием великана. Голова зверя поворачивалась всё больше, из морды высунулся длинный, покрытый пеной язык.
Через несколько мгновений до слуха близко сидящих долетел звук ломаемых костей, после чего зверь рухнул на землю со свёрнутой шеей...» Вот это да! — прошептал Есенин, дочитав сцену. — Человек победил зверя...
Мария Михайловна грустно улыбалась — она не могла переносить правку, сама захваченная и его чтением, и впечатлением от картины, нарисованной Сенкевичем.
— Почти полдня пропало у нас попусту, Серёжа.
А всё ваша увлечённость: «А что же дальше?» Живете — будто несётесь вскачь.
Он виновато засмеялся:
— Простите меня, пожалуйста. Мы наверстаем. И потом — обеденная пора наступила, Мария Михайловна.
Женщина лишь покачала головой — на него невозможно было сердиться.
Есенин ворвался в общий зал, кинул взгляд на тот стол, за который всегда садилась Анна, но её на месте не было, и он замер, озираясь, словно очутился в пустоте, один на один с собой.
— Что, потеряли? — услышал он знакомый голос, в котором звучала ласковая насмешка.
Анна стояла в углу, освещённая лучами солнца, проникающими через окно. Он взял её за руку.
— Когда вас нет, Анна, то зал этот кажется совсем пустым, мёртвым, хотя тут и людей много. «Ив многолюдстве я потерян, сам не свой...» Помните? Я никого не вижу, кроме вас. Ей-богу!
— По-моему, вы несколько преувеличиваете, Сергей Александрович...
— Зовите меня Серёжей. Пожалуйста, — попросил он. — Вы разве не замечаете, что все люди что-то преувеличивают, одни в большей степени, другие — в меньшей? А те, кто не способен к преувеличениям, представляются мне плоскими, как доски, да ещё отполированные. Душа ровная, мысли гладкие, голос однотонный, походка прямая. Подобные господа всегда выдержанны и скучны. Вам нравятся такие?
— Вовсе нет. Я предпочитаю таких, как вы. — Она усмехнулась, и Есенин не мог разгадать, всерьёз она это сказала или только подразнила. — Я проголодалась, ведите меня обедать. — Анна доверчиво взяла его под руку.
18
Отец не допускал мысли, что выбранная сыном дорога — единственная в его жизни. С этим Александр Никитич ни за что не желал мириться. Впрочем, иногда он сознавал, что несправедлив к сыну, что жизненные мерки его узки, что сын его, молодой, здоровый и, по уверениям многих, талантливый, не может стоять в стороне от бурных событий окружающей жизни.
Но таких минут, когда рассудок побеждал чувства уязвлённого самолюбия, обиды и неприязни — чувства ничтожные по своему значению, — выпадало у Александра Никитича мало.
А сын считал претензии отца самовольством или даже самодурством, жалким и оскорбительным. Избегая ненужных стычек с родителем, он с утра до поздней ночи не показывался дома.
В Суриковском кружке он приобщался к тому великому и опасному, чем жили умные, горячие и отпетые головы. Любое поручение являлось для него загадочным и рискованным — он рвался к этому. Есенин выступал вместе с другими писателями в рабочих аудиториях. Он распространял печатаемые кружком тетради «Огней» — журнала демократической направленности; журнал вскоре закрыли, и главный редактор его, писатель Николай Ляшко, был сослан в далёкую сибирскую глушь, на каторгу. Есенин, ожесточись, с бесстрашием, доходящим до ухарства, шёл на ещё большую дерзость: он расклеивал листовки революционного содержания. Он дружил с молодыми рабочими, наведывался в общежития, и никому из ребят не приходило в голову, что прокламации, которые они обнаруживали под койками, на подоконниках, под подушками и даже в своих карманах, приносил русоволосый, свойский и весёлый парень Серёжа Есенин...
Как-то утром в корректорской, на следующий день после посещения Есениным холостяцкого общежития, его отозвал в сторону Воскресенский и, в смущении потерев пальцами подбородок, сказал с укором:
— Вы неосторожны, господин Есенин. Как бы вам не нажить неприятностей. Меня просили предостеречь вас от опасности.
— Кто просил?
— Люди, заинтересованные в вашей судьбе.
— Выходит, другим можно, а мне нельзя? Странно и непонятно. — Есенин недоумённо повёл плечом.
— Выходит, так... Откуда у вас листовки?
— Беру у Луки Митрофанова.
— Больше брать не будете. — Воскресенский понизил голос. — Вы подписывали письмо?
Есенин поднял глаза, не понимая:
— Какое письмо? Ах, то, в Думу? Подписывал, а что?
— Копия письма находится в охранном отделении. Идёт опознание всех лиц, подписавших его. Ищейки уже шныряют по общежитиям, по цехам. Наверняка собирают сведения и о вас. Будьте готовы к неожиданностям. Дома не храните ничего такого, что может вызвать хоть малейшее подозрение...
Есенин, скрывая тревогу, попытался засмеяться как можно беспечнее:
— Кроме Библии, ничего подозрительного не держу...
Он даже не предполагал, что за ним установлена слежка. Его деятельность — это лишь писк птенца в могучем весеннем хоре голосов, и едва ли кто обратит внимание на его более чем скромную особу. Но он ошибался. За ним уже велось полицейское наблюдение.
Должность секретаря Суриковского кружка, на которую Есенин был избран, немало воодушевляла его и приподняла в собственных глазах. Опасные предприятия всё более увлекали — он нёсся вперёд не оглядываясь, как молодой конь, закусивший удила.