Эшелон (Дилогия - 1)
Шрифт:
– Нет, почему же, товарищ старшина... Вы не сомневайтесь, не струсим, будем достойны ветеранов-фронтовиков...
Обладатель ломкого баска - Нестеров Вадим, тонкокостный, стройный, с длинными, загнутыми ресницами, с румянцем смущения на лице мягкого, девичьего овала. Чистый, наивный, уважительный мальчик, жестоко смущавшийся, до краски, до слезы, если приходилось говорить. Тут набрался смелости, сказал. Его одногодки одобрительно на него поглядывают, кивают. Ясней ясного:
разговоры об орденах для них - мед, ребятки мечтают о подвигах и наградах.
Какой шанс? Ведь на войне, помимо того, что дают правительственные награды, еще и убивают.
Что касается меня, то я предпочел бы остаться без нового орденочка, лишь бы не воевать. И думаю я при этом не столько о себе, сколько о них, семнадцатилетних. Еще не поживших как следует. Но воевать надо, и потому надо готовить к этому и солдат, и себя. Прикидываю: что сказать, чтобы извлечь из этой беседы, из сшибки трех мнений, выгоду для меня как ротного командира?
Говорю:
– Товарищи! Если партия и правительство поставят перед Советскими Вооруженными Силами благородную цель - разгромить милитаристскую Японию, освободить порабощенные народы Азии и приблизить мир во всем мире, то... период большой, как у Льва Толстого, и я делаю передых, - то наш долг, товарищи, выполнить ее! Но к боевым действиям необходимо готовиться, нельзя недооценивать противника. Поэтому требую отнестись к занятиям по-настоящему!
Все молчат: я вступил в беседу довольно неожиданно. Только сержант Симоненко, парторг роты, произносит:
– Товарищ лейтенант, коммунисты и комсомольцы покажут пример.
– Надеюсь, - отвечаю я и думаю: "Спасибо, парторг. Ты вовремя поддержал меня". Знаю: к нему прислушиваются, он мужик авторитетный. Говорит редко, но веско. Дай бог.
Мне кажется: я удачно повернул разговор, да что там - насобачился. И одновременно понимаю: от реальности не схоронишься. Давайте без растерянности и расстроенноеT. Будем воевать, коль надо. На совесть воевать будем.
Я добавляю зычно:
– Мир ли, война ли, мы всегда сыны Родины, солдаты Родипы, она может во всем на пас положиться. Так ведь, братцы?
Со всех сторон:
– Конечно, так!
– Так точно, товарищ лейтенант!
– На кого ж ей опереться, как не на пас?
Я спрашиваю у Колбаковского:
– Ну, старшина, все правильно?
– Правильно, товарищ лейтенант, - говорит Колбаковский довольно твердым голосом.
Вероятно, я все-таки умру от старых ран. В преклонном возрасте. В госпитале для инвалидов Отечественной войны, есть такие.
Впрочем, какой же я инвалид? Я умру от старых ран у себя дома.
Я подошел к приоткрытой двери, отвел ее пошире. Посвежело.
Я поежился. Смеркалось. Небо потемнело, загустело, на востоке оно было в дымке, на западе - в лиловых и розовых полосах. Леса почернели и отдалились, силуэты отдельных деревьев, столбов, построек, жавшихся к железной дороге, - рельефные, врезанные в небо. Кое-где в окнах светились огоньки. Кончилась война - кончилась светомаскировка. И в Москве теперь половодье огней, как до войны.
Либо уже ввели? И когда начнется война, та, японская? Когда - об этом полюбопытствуй у Верховного Главнокомандующего. Он тебе доверительно сообщит, лейтенанту Глушкову.
Сумерки плотнились, искры вырывались из паровозной топки, гасли на лету, в черноте. Ее, черноту, не могли побороть пи паровозные искры, пи оранжевая луна, взошедшая над лесом, пи фонарь "летучая мышь", подвешенный в теплушке, на стояке нар.
Чернота обволакивала леса и поля, эшелон, теплушку и меня, Глушкова. И хотелось вырваться из тьмы, окунуться в утренний, нарождавшийся свет, в теплый, животворящий свет.
Рядом встал сержант Симоненко. Затянулся папиросой, предложил:
– Папироску, товарищ лейтенант?
– Благодарю, недавно курил.
Симоненко могуче, с хлюпом, затягивался, огонек, разгораясь, освещал его крутой лоб, крупный рот, вздернутый нос, щеточку усов. Симоненко внушительно проговорил:
– Товарищ лейтенант! Я планирую провести открытое партсобрание. Об авангардной роли коммунистов и комсомольцев в занятиях по боевой подготовке. Как относитесь?
– Положительно. Согласуйте с гвардии старшим лейтенантом Трушиным.
– С замполитом утрясем!
Сержант Симоненко настойчив, целеустремлен. За что возьмется - доведет до завершения. Взялся за занятия - не отступится.
Это дельно, это мне подмога.
За спиной захлебывающиеся переливы аккордеона, пенье с придыханием, с выкаблучиванием:
Мы с тобой случайно в жизни встретились, Оттого так странно разошлись...
Так, так. Ефрейтор Свиридов. Солист Большого театра Лемешев! Король цыганской эстрады Козин! Очередное танго, сладчайшая, сиропная грусть. Уж впрямь лучше бы победные марши наяривал.
Не говори, я знаю, что ты мне скажешь, Ведь ты не можешь ничем помочь...
Бог ты мой, запасы этой музыкальной продукции у солистакороля ефрейтора Свиридова, вероятно, неограниченные. Сколько он продемонстрирует ее до Читы, Хабаровска, Владивостока или куда там мы едем? Он меня утопит в этой музыке!
– Исполнялось танго "Не говори", - с достоинством молвит Свиридов.
"Не говори и не пой!" Так и подмывает это сказать, но сдерживаюсь, соплю.
Мое сопение Симоненко истолковывает по-своему. Он сочувственно спрашивает:
– Простыли маленько, товарищ лейтенант?
– М-да... На сквознячке, видать.
– Зачем же тут стоите?
– Да ничего, я немного...
Луна вскарабкалась повыше, уменьшилась, побледнела. Проступили звезды. Обозначился Млечный Путь. Обозначился и наш путь - мой и моих однополчан: колеятся рельсы на огромном, необозримом расстоянии километр за километром, ночью они блестят иод луной, днем - под солнцем. А в конце этого пути - выгрузка, марш и бой. Наверное, так будет выглядеть. По крайней мере хорошо, что путь нам обозначен. Хуже нет неизвестности.