Эшелон (Дилогия - 1)
Шрифт:
Иногда оступаясь. Из-за молодой резвости и дури.
А в кандидаты ВКП(б) я вступал под Ржевом. Был лютый морозище, в заиндевевшем, заснеженном бору постреливали деревья. Принимая от секретаря парткомиссии кандидатскую карточку, я знал, что завтра здесь будут стрелять не одни деревья...
Когда командир полка вручил мне медаль "За отвагу", я радовался так, как не радовался ни одной из последующих наград, включая ордена. Медаль носил, выпятив грудь, ночью, просыпаясь, гладил серебряный кружок, будто хотел удостовериться,
* * *
День складывался определенно удачный. Не покидала приподнятость. А тут еще комбат похвалил. На остановке, где получали ужин, он забрался в нашу теплушку, морщась от боли. Походил, опираясь на палочку, по вагону, поворошил сено на нарах, заглянул под нижние нары, взял из пирамиды автомат, проверил, чист ли канал ствола, и остался доволен:
– Молодцы, поддерживаете порядок. И - чтоб ни одного отставшего!
– Будем стараться, товарищ капитан.
– Старайся, Глушков!
– Комбат улыбнулся, по стянувшие лицо рубцы были неподвижны, об улыбке можно было догадаться лишь по подобревшим глазам.
Стоянка была долгая-предолгая. Мы поужинали, вымыли посуду, кто улегся отдыхать, кто вылез побродить. Я прогуливался у вагонов с Трушиным, беседовал на отвлеченную тему - о роли личности в истории. Вот - Трушин: сам же поругивал меня за философствование, а тут затеял собеседование, умствует. И тут я увидел Головастикова. Солдат шел от толкучки, от базарчика, кренясь из стороны в сторону. Еще до того, как стали видны его красное, распаренное лицо, выпученные, словно побелевшие глаза и бессмысленная улыбка на толстых обветренных губах, я уразумел: пьян. Мы быстро переглянулись с Трушиным. Он проворчал:
– Вот тебе личность, с которой можно влипнуть в историю.
Пошатываясь, Головастиков приблизился к нам, приложил пятерню к голове, на которой не было пилотки, икнул и сказал:
– Здравия желаю, товарищи офицеры.
Я глядел на солдата, готовый съесть его с потрохами. Трушин смотрел на меня, Головастиков - на него: наши взгляды бежали как бы по кругу, один вслед другому. Негодуя, я решал, что же предпринять с Головастиковым: водворить его в теплушку или немедленно отвести на гауптвахту в хвосте поезда? Трушин сказал:
– Единоначальник, прояви железную волю и твердый характер!
Возможно, я бы проявил эти завидные качества, если б пе прицепили паровоз. Проканителишься с этой гауптвахтой - отстанешь от эшелона, чего доброго. Отрывисто, по-командирски, я приказал:
– Головастиков, марш в вагон!
– Ну, пжаласта... Я что?
Он опять козырнул, едва не упав, повернулся, по-уставному, через левое плечо, и начал хвататься за лесенку. Трушнн укоризненно пожевал губами и направился к своей теплушке, а я подтолкнул Головастикова не весьма вежливо:
– Живо залезай!
– Ну, пжаласта... Я что?.. Ик...
В
– Вста-ать!
Солдат попробовал приподняться. Теплушку дернуло, и он упал на скамью. Кто-то прыснул, но это, может быть, и в действительности смешное падение окончательно взбесило меня:
– Вста-ать, говорю!
– Пжаласта... Товарищ лейтенант... Я ничего... С этой войной всю пьянку запустил.
Я схватил его за шиворот и поставил на ноги. Процедил:
– Как же тебе не стыдно, Головастиков? Где же твоя совесть?
Головастиков покачнулся, икнул и сказал зло, яростно:
– Ты что меня сволочишь, лейтенант? На твои пью? А ежели душа горит? Ты что лезешь?
Еще минута, и я потеряю самообладание и случится непоправимое - ударю Головастикова. А он шагнул ко мне.
– Не сволочи, лейтенант! Не то схлопочешь!
И замахнулся. Я поймал его за руку, оттолкнул, приказал:
– Свиридов и Логачеев, связать его!
Свиридов и Логачеев - первые попавшиеся на глаза.
Они без всякого рвения, вразвалку, подошли к Головастикову, встали по бокам, занялись уговорами:
– Ты что, Филипп? Спятил? Не буянь! Ну, выппл маленько, с кем не бывает... Так ложись, проспись...
– Убью всех, зарежу!
– заорал Головастиков и рванулся, но Логачеев со Свиридовым насели на него, скрутили, связали руки за спиной ремнем.
– Положите его на пары, - сказал я.
Головастиков извивался, пытался вскочить, сучил сапогами, страшно ругался.
– Свяжите ему ноги.
Однако и после этого Головастиков не успокоился. Бился головой о нары, пускал слюну, хрипел:
– Стервы, суки... Всех убью, зарежу... И Фроську убью, зарежу... Сука, гуляет... Зарежу...
– Засуньте ему кляп, - сказал я, и только после этого Головастиков утихомирился.
11
Вот так удачный день! Шло как по маслу, а закончилось препаскудно. Дрожь не унимается, во рту сохнет. И поташнивает от всего того, что приключилось. И ощущение: нечто липучее, постыдное, как сыпь от дурной болезни, оставило на мне след то, что сделал Головастиков, и то, что сделал я. Пакость, мерзость, гадость!
Похвалил комбат - за порядок. Да-а, порядочек в роте. И все из-за водки. Пропади она пропадом, кровь сатаны, как называют ее католики. Чепе! Солдат напился, замахнулся на меня, офицера.
И я хватал его за шиворот, чуть не ударил, приказывал вязать, засовывать кляп. Противно. А ведь и сам господин офицер изволили выпивать, больше того - перекладывать, выделывать фокусы.
Так имею ли моральное право вершить скорый суд? Имею не имею, а приходится вершить. Если не моральное, то должностное право есть. А одно без другого много ли стоит?