Эшелон сумрака
Шрифт:
Новая песня. Длинная, да? В моём арсенале таких было немало. Я любила их так же, как всевозможные истории.
Говорила мне бабка лютая,
Коромыслом от злости гнутая:
– Не дремить тебе в люльке дитятка,
Не белить тебе пряжи вытканной, —
Царевать тебе – под заборами!
Целовать тебе,
Ровно облако побелела я:
Вынимайте рубашку белую,
Жеребка не гоните чёрного,
Не поите попа соборного,
Вы кладите меня под яблоней,
Без моления, да без ладана.
Поясной поклон, благодарствие
За совет да за милость царскую,
За карманы твои порожние
Да за песни твои острожные,
За позор пополам со смутою, —
За любовь за твою за лютую.
Как ударит соборный колокол —
Сволокут меня черти волоком,
Я за чаркой, с тобою роспитой,
Говорила, скажу и Господу, —
Что любила тебя, мальчоночка,
Пуще славы и пуще солнышка.
(Прим. автора: стихотворение Марины Цветаевой «Говорила мне бабка лютая»)
Это была простая песня. Не такая аристократичная, какой казалась мне прошлая. Её пела мне бабушка, когда я была маленькой. В моей памяти они всегда лились именно её голосом. Ему я и хотела вторить. Могла ли? Сложный вопрос.
– Твоему голосу не подходят такие песни, – раздался голос снизу, – прошлая была мелодичнее. Не думаешь?
Я дёрнулась, попытавшись подскочить на ноги, но поскользнулась и впилась обожженными льдом пальцами в крышу. Это принесло свет в мои мысли.
Безопасность. Он же обещал её мне тогда. А если я уже пришла, то и смысла бежать нет.
– Вы меня накажете? – всё, что я смогла произнести.
Достаточно тихо и неуверенно. Но именно этот вопрос существовал в моей голове сейчас.
Господин услышал, будто даже со смехом ответив:
– Накажу? Это лишнее. Поёшь ты красиво, а мне удивительным образом нечем заняться ближайшие… несколько лет.
Между нами повисла тишина. Я сидела и следила за своим колотящимся сердцем и одновременно думала обо всех слухах о нём.
– И всё же, как твое имя? – мягкий вопрос от лорда.
Не заставляющий меня отвечать, однако… именно так я себя чувствовала. Кто вообще мог дать мне право не ответить ему?
– Я…я… милорд… я не… – я практически забыла, как выдыхать, не зная куда деться от его вопроса.
Чем спровоцировала его приглушенный смех.
– Хорошо, – сдался он, кажется, с улыбкой на губах, – никаких имен.
Я выдохнула.
– Насчёт стихотворения, то однозначно первое, – он был задумчив.
Я немного подалась вперед, словно желая увидеть его или быть ближе.
– Потому что оно не подошло к моему голосу? – руки сжали второй металлический «поручень».
Пальцы вмиг заледенели, но убирать их я не стремилась.
– Потому что оно не подходит к тебе, – странный ответ.
Откуда бы он мог знать, что подходит мне, а что нет? Не скажу, что он ошибся, потому что первое мне и в самом деле было ближе, но…
– А что тогда подходит вам, господин? – поинтересовалась я.
Я рисковала. Он мог сейчас разозлиться и сказать мне, что вопросы от меня точно не требуют его ответа, однако до меня вновь донеслась усмешка.
– Стихи и песни в общем не про меня, – спокойный, но насыщенный тон, – может скрипка. В аккомпанементе фортепиано. Но что-то однозначно спокойное.
Я кивнула, будто бы для себя самой. И погрузилась в мысли. Больше всего интересовали названия. То, что это были музыкальные инструменты, было понятно, но вот что они из себя представляли…
И это восхищало. Новые красиво звучащие слова, словно из другого мира. Я бы хотела спросить, есть ли у него часто мелькающий у аристократов белоснежный носовой платок и пуговицы. Хоть одна то должна быть!
– А… а я представляю вас как что-то грозное и… впечатляющее! – я едва не захлебнулась собственным восторгом, – может барабаны или…
Даже вскочила на ноги, всплеснув руками и распахнув глаза, со счастьем рассматривая потемневший ночной мир, проносящийся мимо. Или это я проносилась мимо него?
– Барабаны?! – его удивление читалось даже в холодном воздухе, – барабаны, – повторил он уже спокойно, но с сомнением, – потому что раньше их использовали военные?
Потому что я не знала больше ни одного инструмента, кроме несчастных барабанов – вот какой должен быть мой ответ. Я даже не знала, кто и когда их использует. Только слышала, как говорил о них муж сестры, когда ещё была дома.
Я стушевалась, ощущая, как с лица сползает улыбка, а после села на всё тот же поручень.
– Да, наверное, – шепнула неуверенно.
Он почувствовал мое сомнение сразу же:
– Меня впечатлило твое воодушевление, – его слова буквально улыбались, – однако, ты более юна, чем я предполагал, – теперь тон стал суров и надменен, – это даже к лучшему.
На минуту мы оба окунулись в молчание, прежде чем его прервала я сама:
– Мне семнадцать, милорд, – вновь солгала я.
Снизу послышался его тихий смех.