«Если», 2004 № 10
Шрифт:
В версию с дьяволом все происходящее со мной укладывалось как нельзя лучше, тем более, что другого достойного сценария я придумать не мог. Я в каком-то смысле технарь и, несмотря на то, что в свое время прочитал чертову кучу научной фантастики, всегда прекрасно понимал: ни сумасшедший изобретатель, ни инопланетяне, ни какая-нибудь другая барабашка в этом роде на подобные эксперименты попросту неспособны. Вероятность — ноль. Но мне все равно не верилось ни в Бога, ни в дьявола, точнее, в их причастность к моему нынешнему круговороту жизней Сурка. Одно время я даже думал: мне, наверное, все это снится. Потом понял, что даже если и снится, то это сон, из которого не просыпаются, жизнь вообще есть сон, из которого не просыпаются, из
В конце концов я вспомнил, что есть еще Василь Палыч, который мог, в принципе, хотя бы частично удовлетворить мое любопытство, но он в каждой моей жизни Сурка был недостижим. Он не то чтобы избегал меня, нет, он просто обращал на меня чуть меньше внимания, чуть меньше возился со мной, пытаясь приобщить к головокружительным тайнам и абсурдам современной физики (действительно, какого черта меня к ним приобщать, он ведь знал, что я уже приобщен, что ничего нового он мне по этому поводу рассказать не может), чуть реже оставался со мною наедине и напрочь отказывался реагировать на мои намеки или прямые вопросы. И так из жизни в жизнь, я даже привык.
Однажды, после того как меня убивали особенно долго и зверски (это был не Рогатый), я не выдержал и, выждав соответствующее количество лет, попробовал вынудить его ответить.
На этот раз я не искал встречи один на один, а попробовал заговорить с Василь Палычем непосредственно на уроке, при свидетелях.
Близилась перемена. Василь Палыч, закончив обязательную часть урока, вел традиционную «мозговую зарядку» и рассказывал классу о черных дырах. В то время об этих, может быть, и вообще не существующих объектах было известно куда меньше, чем к моменту моей последней смерти. Стивен Хокинг — калека из английского Кембриджа, убийственно упорный в своей гениальности, урод с огромными ушами и головой, навсегда положенной на плечо — еще не доказал миру, что черные дыры светятся, может, даже он и от своей болезни Лу Херига не свалился (а это вам не понос), еще не начали спорить о сверхмассивном теле в центре нашей Галактики — словом, известно было о черных дырах очень мало, почти так же мало, как и к моменту моей предыдущей смерти, а я уже не в первый раз на протяжении моих жизней Сурка поймал Василь Палыча на том, что он отчаянно фантазирует.
Когда он попытался (без особого успеха) объяснить классу, что такое сингулярность, и договорился до того, что в черных дырах нарушаются физические законы, я спросил его:
— Может быть, их нарушает дьявол? Может быть, вообще все, что происходит с нами необычного, можно объяснить играми дьявола?
Он понял. Он улыбнулся плотно сжатыми губами и, вперившись в меня своими мудрыми водянистыми глазами, сделал длинную, понятную только мне паузу.
— Дети, — сказал он наконец, — не ищите дьявола там, где его нет, усе на свете имеет реальные объяснения. А дьявол здесь ни при чем. Дьявола породили ленивые мозги — это же так просто, взять да и объяснить загадку, объявив ее необъяснимой. А дьявол необъясним по определению, значит, не надо и стараться, чтоб объяснять.
И выразительно кивнул головой. И сокрушенно головой покачал.
Дети переглянулись. Они ничего не поняли. Про дьявола с ними Василь Палыч как-то раньше не заговаривал.
Больше он в той жизни со мной на волнующие меня темы не говорил.
Действительно, было жалко расставаться с версией дьявола, но Василь Палычу я, неизвестно почему, в этом вопросе верил. И если отбросить эту версию как маловероятную (дурдом! — я находился и нахожусь по сей день в самой маловероятной из всех мыслимых ситуаций, но все-таки вероятности пытаюсь просчитывать), то оставалась еще одна — версия взбешенного рогоносца.
Версия, надо сказать, вполне дурацкая… то есть ну совершенно! По этой версии я в своей первой жизни то ли увел, то ли попросту временно
Минусов у этой версии не счесть. Начать с того, что вряд ли рогоносец назовет себя Рогатым. Мне как-то не приходилось до сих пор слышать о рогоносцах, которые прилюдно признаются в этом приобретенном головном украшении да еще и кличку себе придумывают соответствующую, чтоб никто не подумал чего другого. Правда, эту кличку ему вполне могли присвоить недоброжелатели, отчего легенький мог вообще слететь с катушек.
Но имелись и плюсы. В той — первой, еще до убийства — жизни я в семнадцать лет резко потерял невинность, и это мне так понравилось, что я продолжал ее терять и дальше с частотой не менее одного раза в несколько месяцев. Конечно, это не рекорд для книги Гиннесса, но в то же время и поведение, очень далекое от монашества. Потом я немного успокоился, а после женитьбы лет пять вообще не думал о других женщинах, но затем все вернулось. Не то чтобы я разлюбил Иришку, об этом и речи нет, в мыслях даже не имел расставаться с ней или вообще причинять ей боль, но, наверное, я чересчур полигамен, поэтому вполне мог обеспечить Рогатого рогами. Правда, я даже приблизительно не знал, кто бы это мог быть — тот Рогатый.
Поэтому, если следовать версии рогоносца, оставалось одно — он убивал меня раньше, чем я встретил и соблазнил его любимую женщину.
Была еще одна версия, самая простая, которая мне почему-то не нравилась. По ней так заинтриговавшая меня кличка имела происхождение от фамилии. Возможно, у мучителя моего была какая-нибудь коровья фамилия — Рогов, Рогатов, Рогатенко, Рогатовский и так далее. Возможно даже, что это была у него вовсе не кличка, а самая настоящая фамилия — Рогатый. Однако дьявольский налет, пусть даже я и не верю в дьявола (тем более, что Василь Палыч предупредил), все-таки оставался. И попробовал бы он не остаться.
Тем более, что впоследствии эта версия не подтвердилась.
Вы не понимаете, что это такое. Это даже объяснить невозможно. Вы просто попутчики, просто быстро проходящие мимо. Я не знаю, что произойдет с каждым из вас после вашей смерти, знаю только одно — то, что происходит после моей. В определенный момент вы снова появляетесь в моей жизни — точно такие же, как и в прежних жизнях Сурка. Вы умираете только один раз. Я — множество. И со временем это становится очень скучным. I'm on the top of the world — и там нет ничего интересного, на этом топе. Есть я, есть таинственный Василь Палыч, которого, я уверен, никогда мне не разгадать, есть Рогатый, есть, наверное, еще кто-то, кого я пока не видел и вряд ли увижу в будущем, и есть вы, эфемерные и вечные, быстро проходящие мимо. Этот мир мой, не ваш, он известен мне досконально, и я хорошо понимаю ревнивый взгляд Василь Палыча, брошенный на меня украдкой, потому что это и его мир, и ему совсем не хочется делить этот мир со мной. Он видит во мне угрозу, он бежит от меня, он слаб и из-за слабости своей становится мне интересен. Загадочный Василь Палыч — да и черт с ним. Школьный период проходит, и больше я его не увижу. До следующей моей жизни Сурка.
Школьный период проходит, и, я знаю, после него начинается что-то непредсказуемое. Точка бифуркации, за которой никогда точно не угадаешь, что будет. Впрочем, вру.
Вот почему я так люблю и так выделяю именно свой школьный период — я все про него знаю. Там тоже есть несколько точек бифуркации, но, по сути, они ничего не решают — я пошел в первый класс, я выйду из одиннадцатого. В процессе я даже не смогу умереть, как умер мой друг Вова Цалов от какой-то скоротечной болезни крови — похоже, мне это запрещено.