«Если», 2011 № 04
Шрифт:
Мил явился на площадь загодя, встал у лестницы, ведущей ко дворцу. Он не послушал совета и не скрылся из города, а провел день, пытаясь найти человека, который представил бы его принцу Властимиру. Увы, хотя Мил добился приема у нескольких вельмож, ни один не согласился выполнить просьбу. Странный чужак с полускрытым лицом пугал их. А если смотрел двумя глазами, то пугал еще больше.
Однако Мил твердо вознамерился побеседовать с принцем. Любой ценой.
На верхней террасе показалась знакомая процессия: солдаты в красно-зеленых мундирах, офицер в красном с серебром, осужденный Маслен Быстран.
Прошли среднюю террасу, остановились на нижней. Солдаты выстроились полукругом; Маслен Быстран тянул шею, вертел головой, высматривая кого-то в толпе на площади.
— Именем короля Доброяра Великодушного, — скучным голосом заговорил офицер, — Маслен Быстран из рода Грохотов будет предан смерти за жестокое надругательство над принцессой Вернией… — Он слово в слово повторил то, что произносил уже без малого полторы тысячи раз.
Мальчишка забеспокоился. Казнь объявлена. А ну как на смену никто не пришел и его не отпустят? Офицер утомленно продолжал:
— Есть ли здесь человек, готовый взять на себя вину Маслена Быстрана из рода Грохотов и ждать казни до следующего заката?
Толпа у Мила за спиной затаила дыхание. Вот он, незабываемый миг. Вот ради чего люди здесь: увидеть, кто именно пойдет взять вину, кто рискнет.
Мил шагнул на ступень из светлого камня. Ноги легко понесли его вверх.
— Мама, стой! — заверещал вдруг мальчишка, замахал руками.
Мил оглянулся. Позади на лестницу всползла старушка — ветхая, худенькая, не поймешь, в чем душа держится. Она с растерянным видом взбиралась вслед за чужаком — взять на себя «вину» сына.
Сердце Милу резанула боль: до чего похожа на его собственную мать… Он ускорил шаги, как на крыльях взлетел на террасу, стал рядом со скучающим офицером.
— Я, — заговорил он отчетливо, чтобы слова донеслись до каждого, кто готов слушать, — Мил Дружен из рода Дальнеречных, беру на себя вину Маслена Быстрана из рода Грохотов и буду ждать казни до следующего заката. — Он нарочно упустил слова насчет «возмездия за содеянное», потому что ни мальчишка, ни сам он, ни кто другой из присутствующих горожан не содеяли ничего худого против принцессы. Уж за это сын судьи, Разноглазый, мог поручиться головой.
Получив свой мешочек с серебром — опять украли половину монет! — Маслен Быстран скатился с лестницы, схватил за руку старушку-мать и с ней вместе юркнул в толпу. Мил прислушался. Не сказать, чтобы горожане ликовали. Пришлый выскочка изрядно подпортил ежевечернюю забаву. Это их, горожан, привилегия: брать на себя давно выветрившуюся вину, ждать казни, которой никогда не случится, лакомиться королевским угощением и обретать заветную горсть монет. С какой стати чужак вмешался?
А таинственного узника вовсе не было слышно.
Во дворце с осужденными обращались уважительно; это Мил заранее выяснил. Его привели в караулку у главных ворот и вежливо обыскали, но отбирать было нечего: меч, кинжал и кошель с иларами он оставил в гостинице, а зашитые в подкладку дайланы офицер не нашел.
— О какой последней милости вы просите? — осведомился он. — Можете выбирать: час в королевской купальне, прогулка по саду, два часа
— Я выбираю встречу с принцем. Беседа с ним тоже входит в список последних милостей.
— Для вас — не входит. Вы — человек нездешний.
— Тем более. Мне есть о чем поговорить с его высочеством.
— Не положено, — буркнул офицер. — Вы чужак и не знаете, как строго у нас соблюдают традиции.
Мил уставился ему в лицо обоими глазами.
— Господин капитан, не соблаговолите ли сообщить принцу, что я очень хотел бы с ним встретиться?
Офицер засмущался, заежился и вышел из караулки. Пока он отсутствовал, за Милом приглядывали солдаты, добродушно подшучивали, предлагали табак и крепкое местное пиво. Мил благодарил, но отказывался.
Спустя несколько минут офицер возвратился; вид у него был кислый.
— Его высочество согласен вас принять.
Он провел Мила по нескольким крутым лестницам, затем через внутренний двор, где в сиреневых сумерках ярко светили фонари — белые шары на цепях, в золоченой оплетке. Их свет ложился на бронзовые орудия, нацеленные на город у подножия холма. Похоже было, что пушки стоят для украшения, но в случае чего способны успешно расстрелять врага.
Офицер остановился у неприметной двери, вставил в замочную скважину внушительный ключ. Замок был украшен изображением какого-то доброго духа, и скважина служила духу ртом.
«Дурак! — ворвалось в мысли Мила. — Зачем ты сюда приперся?!»
«Мне надо».
Офицер трижды повернул ключ; хитроумный механизм замка запел, почти как часы с боем у Мила в доме.
Вслед за капитаном взобравшись по винтовой лестнице, Мил оказался в комнате с тяжелыми драпировками по стенам. Над головой висел на цепи огромный светильник с сотней хрустальных плошек. Фитили горели только в шести, но и этого скудного света хватало, чтобы разглядеть стражей возле двустворчатой двери с наборным рисунком. Один был вооружен палашом, другой — пистолем. Из любопытства Мил глянул кругом особым зрением Разноглазых. И за драпировками обнаружил еще двух солдат, вооруженных до смешного маленькими луками. Милу пришло на ум сравнение с комнатными собачками; такие комнатные луки необычайно хороши против неугодных гостей… Сквозь замаскированные проемы в стене лучники наблюдали за соседней комнатой, куда вела двустворчатая дверь. Постучавшись, офицер распахнул ее:
— Ваше высочество, дозволите ввести осужденного?
— Пусть войдет. И оставьте нас, капитан.
В камине пылал огонь. За кованой решеткой гудело зеленое пламя, напомнившее Милу злые огоньки, лизавшие каменные стены родного дома. Его передернуло. Затем он сообразил: огонь самый обычный, но перед зевом камина поставлено цветное стекло. Напротив двери висело полотно, на котором был изображен горящий в ночи город. Дворцы и хижины простолюдинов были охвачены зеленым пламенем, и ночное небо зловеще отсвечивало зеленоватым. В небе носились рокконы — словно злобные демоны, взмывшие над обреченным миром. На кожистых крыльях играли золотисто-изумрудные переливы, длинные хвосты завивались в спирали, на почти человеческих лицах читалось свирепое торжество. Глаза их горели ярче огня внизу: один — желтый, другой — зеленый. Разноглазые!