«Если», 2012 № 07
Шрифт:
Из детской памяти выплеснулась мгновенная картинка. Она на высокой кровати (вернее, кровать кажется ей высокой, она лишь недавно научилась сама забираться на постель и спускаться на пол), смотрит издалека на то, что происходит в углу комнаты. Мать скорчилась на полу, обхватила голову руками, воет в голос. Пьяный отец громко ругается и с размаха бьет мать ногой. Дальше — ничего, провал.
Мама, я не хочу, чтобы муж меня бил! Я никогда не выйду замуж, мама!
Соврала.
Вышла.
Дура.
— Вовочка… — всхлипнула Людмила. — Не надо, Вовочка. Прости меня…
Чудовище нагнулось к ней, впилось стальными
— А, прощенья просишь? Значит, есть за что!
В коридоре хлопнула дверь.
— Вовочка, пусти, Виталик вернулся! — заволновалась Людмила. — Отпусти, пока он не увидел!
Муж придавил ее коленом к полу, обжег ненавидящим взглядом.
— Пусть видит! Он должен знать, что бабы стервы!
Людмила задергалась и обмякла. Хуже боли был стыд, незаслуженное унижение и ожидание еще худшего унижения. Сейчас сын увидит ее распластанную на полу, раздавленную, пресмыкающуюся…
— Отец, прекрати немедленно!
Голос Виталика зазвенел и сорвался.
Людмила повернула голову, взглянула сыну в лицо снизу вверх.
Подросток смотрел на отца с ненавистью. А на нее не смотрел вообще.
— Та-ак…
Людмила почувствовала, как колено убралось с ее груди. Мужчина распрямился в полный рост, угрожающе навис над подростком.
— Это кто тут права качает? Давно я тебя не порол! Думаешь, вырос уже, на отца гавкать?
— Нет! — выкрикнула Людмила.
Муж обернулся к ней:
— Тебя не спросили!
Она увидела, как сын закусил губу, как побелели костяшки его пальцев, сжатых в кулаки, и заторопилась:
— Виталик, ну что ты! Разве так можно? Извинись перед папой. Извинись сейчас же! И не вмешивайся, когда родители… разговаривают.
С облегчением Людмила увидела, как Виталик разжимает кулаки. Но в следующий миг она поймала взгляд подростка и задохнулась, такое презрение было в нем. «Тряпка, — говорили ей глаза сына. — Ничтожество. Он тобой пол вытирает, а ты?»
— А идите вы… оба! — процедил Виталик.
Хлопнула дверь его комнаты.
— П-потому что! — возгласил Вовка, покачался с пятки на носок, тремя угасающими шагами добрался до кровати и упал лицом вниз. Через минуту раздался его придавленный храп.
Не чувствуя ног, Людмила выбралась в коридор. Из-за двери сына гремела неудобоваримая музыка, по-иностранному завывал истерический высокий голос. Людмила подергала ручку — заперто. Она прошла на кухню, налила воды из-под крана, выпила залпом. Поставила чайник на плиту. Налила еще воды — запить таблетку, но вместо того чтобы принести из прихожей сумку или полезть в аптечку, рухнула на табурет, закрыла лицо ладонями и затряслась в рыданиях.
Осознание только что случившегося смяло Людмилу и вышибло из нее дух. Что же она наделала! Виталик повел себя как взрослый. Вступился за мать. А она? Испугалась, что муж бросится бить сына. Рванулась помешать этому любой ценой. Выбрала глупую, неуместную роль родительницы, выговаривающей ребенку за проступок, потребовала извиниться… И потеряла уважение Виталика, в точности как когда-то ее мать потеряла уважение своей дочери.
— Мама… — прошептала Людмила. — Прости меня, мама.
В один миг она поняла все и ощутила свою жизнь не как привычный набор ярких картинок, а как логическую цепочку выборов и следствий. «Посеешь поступок — пожнешь привычку. Посеешь привычку — пожнешь характер. Посеешь характер — пожнешь
Это понятно, ведь в первой жизни она не знала, что будет дальше, а сейчас знает.
Приступы ярости у Вовки станут случаться все чаще. Однажды он подобьет ей глаз и рассечет веко, придется наложить швы. В другой раз покалечит руку. Избитая, униженная, Людмила будет делать вид перед сыном, что все в порядке. Виталик замкнется, перестанет с ней разговаривать, а вскорости и сам начнет пить. У Людмилы станут случаться сердечные приступы. Последней радостью в ее жизни останутся конфеты и прочие сладости, быстро растущий вес нагрузит и без того больное сердце.
Когда ее в очередной раз увезут в больницу, ушедший в запой Вовка рухнет на пол в коридоре, парализованный инсультом. Сын ненадолго зайдет домой, переступит через тело отца по пути в свою комнату и второй раз на обратной дороге. Вернувшись из больницы, Людмила найдет Вовку в коме, вызовет врачей, они спасут мужа… и она еще два года будет ухаживать за проклинающим ее паралитиком. Она простит Виталика, хоть и нескоро. А вот Виталик ее не простит.
Сын женится на случайной девице, забеременевшей после пьянки. Когда Людмила в первый раз увидит, как он дает пощечину жене, она выпьет десятерную дозу снотворного. После лечения в психиатрии тяга к сладкому усилится. С работы она уйдет, не дожидаясь пенсии. Квартиру они разменяют, когда Виталик разведется с женой. И старость Людмила встретит в гостинке на Троещине одна, никому не нужная, заедая тоску пирожными в напрасном ожидании, что позвонят сын или внук…
— Нет! — громко сказала Людмила. — Я так не хочу!
Слезы высохли на глазах. Вместо жалости к себе она ощутила злость и нежданный прилив энергии.
— Все будет иначе! — снова вслух сказала Людмила.
За этим она и вернулась. Чтобы исправить то, что нужно исправить. Чтобы прожить жизнь так, как надо. Это совсем несложно теперь, во второй раз, когда она знает как. Надо лишь совершать правильный выбор и ничего не бояться.
Жаль, конечно, что чудо-доктора не сумели вернуть ее в тысяча девятьсот восемьдесят девятый. В те самые звенящие, беззаботные семнадцать, когда впереди была вся взрослая жизнь, когда все двери были распахнуты настежь, а не приоткрыты, как сейчас. Но лучше приоткрытые двери и тридцать восемь лет, чем наглухо захлопнутые и семьдесят шесть… Хотя, вдруг подумала Людмила, и в семьдесят шесть еще, пожалуй, можно что-то изменить! Главное — действовать, а не жалеть себя, перебирая картинки в тускнеющей памяти.
Мысль была новой, и чувства незнакомыми. Я уже изменилась, обрадовалась Людмила. Я иду по другому пути!
Да, если бы удалось вернуться в семнадцать, все было бы совсем иначе. Сейчас их с Петей дочери уже было бы… сколько?.. с ума сойти, двадцать лет! Двадцать лет Людмила считает себя убийцей. Девочка, сказала тогда врач с укоризной. У вас была девочка. Была бы… Сухость в горле и тошнота после наркоза, желтые стены палаты, и никто не ждал Людмилу на выходе. Желтые стены ее ночных кошмаров на много лет вперед… Девочка. Дочка, так и оставшаяся безымянной.