Если б мы не любили так нежно

Горчаков Овидий Александрович

Шеин смел делать и такие заявления:

— Царь немолчно жалуется на недостаток денег в казне, а сам содержит две сотни сокольников и кречетников, тысячи три соколов, кречетов и ястребов и для их корма и выучки почти сто тысяч голубиных гнезд! А сам из-за больных ног даже вовсе не охотится!

С удивительной быстротой долетали эти рискованные замечания до ушей Царя в Москве…

Главным царским шпионом по обычаю того времени был подьячий Тайного приказа, подчиненного князю Трубецкому. Подьячие этого приказа назначались как ко всем посольствам в иноземные государства, так и к уходившим в поход воеводам. Эти шпионы докладывали все Трубецкому, а тот — Царю. Государевым

оком и ухом при Шеине был некто Фрол Шариков.

Главный воевода готовил армию к новому приступу.

Шеин был предтечей Суворова, который в своей «Науке побеждать» в разделе «Разговор с солдатами их языком» так учил их брать крепости: «Ломи через засеки, бросай плетни через волчьи ямы — быстро беги! Прыгай через полисады, бросай фашины, опускайся в ров, ставь лестницы! Стрелки, очищай колонны! Стреляй по головам! Колонны, лети через стены на вал, скалывай, — на валу вытягивай линию! Караул к пороховым погребам! Отворяй ворота коннице! Неприятель бежит в город! Его пушки обороти по нему! Стреляй сильно в улицы, бомбардируй живо! Недосуг за этим ходить! Приказ! Спускайся в город, режь неприятеля на улицах! Конница, руби! В домы не ходи — бей на площадях — штурмуй, где неприятель засел! Занимай площадь — ставь гауптвахту, расставляй вмиг пикеты к воротам, погребам, магазейнам!..»

Более чем за полтораста лет до Суворова так же учил Шеин первых русских солдат брать Смоленскую крепость, тем же почти слогом, живым, легким, сильным, доступным каждому солдату.

Но госпожа Фортуна, всегда, кажется, дружившая с Суворовым, похоже, раздружилась с Шеиным.

26 мая Шеин послал Прозоровского и Белосельского на приступ впереди себя и предупредил их, что будет расстреливать их войска картечью, если они покажут врагу спину. Князьям не удалось вторгнуться в город, слишком силен был огонь неприятеля, и войска их удирали от этого огня во все лопатки. Шеин сам ударил над головами беспорядочно отступавших войск картечью, но повернуть их на врага не смог.

Подсчитали потери. Людей погибло еще больше, чем в апрельском приступе. Шеин учинил новый разнос воеводам, а те вновь писали Царю: били челом на главного воеводу, нисколько не щадившего их родовую честь. Каково было сносить обиды от Шеина Прозоровскому, чей пращур был одним из славнейших полководцев в Куликовской битве, — князь Роман Прозоровский! Разумеется, Прозоровский, помня лишь заслуги собственного рода, начисто забыл, что в той же великой битве, подорвавшей татарское владычество на Руси, особо отличился пращур Шеина — боярин и богатырь Лев Морозов.

В конце весны в остроге на Покровской горе Шеин поместил иноземный солдатский полк шотландца Матисона. Это было горячее место: чуть не все лето тревожили его там ратные люди князья Радзивилла и Гонсевского, старинного врага Шеина и Москвы. Лермонт не раз заглядывал к полковнику Матисону, слушал захватывающие рассказы полковника о делах на родине. Он тоже верил, что восстание против короля неизбежно, и считал и Иакова и Карла предателями Шотландии. Лермонт с особой охотой спешил на выручку к Матисону, когда его острог подвергался дерзким налетам ляхов. За лето Покровская гора покрылась польскими, литовскими, шотландскими, русскими костями. Четырнадцать сражений выдержал на этой проклятой горе, не считая мелких схваток и перестрелок.

В середине июня Шеин привел в действие давний свой план: послал к Красному большой отряд с рейтарами. Лермонт устроил засаду к западу от Красного, напал на вражий обоз с запасами, перебил кучу литвинов, взял сорок языков. Но взять Красный не смогли, хотя Лермонт предлагал переодеть рейтаров в ляхское платье, развернуть захваченные знамена и пожаловать в гости к Гонсевскому и Радзивиллу.

В этой засаде неплохо показывали себя рейтара-шотландцы из только что прибывшего под Смоленск нового рейтарского полка Самуила Шарля д’Эберта.

Полковник д’Эберт привез в обозе сто пудов зелья, двести пятьдесят пудов свинца и восемь пудов фитиля. Узнав, что в армии Шеина всего этого давно и остро не хватает, он припрятал десятки подвод с «вогненным» припасом, чтобы подработать на его продаже. Лермонт прослышал о махинациях полковника от фон дер Роппа, вскочил на коня и помчался к лагерю д’Эберта. Быстро войдя в его шатер, он поглядел на высоченного полковника снизу вверх и ошеломил его такими словами:

— Вот что, полковник, если ты сегодня же не передашь все казенные пушечные припасы Шеину или пушкарям воеводы Арбузова, я вызову тебя на дуэль и уложу тебя в эту смоленскую землю. Ты здесь человек новый, и тебя привела сюда корысть, а я уже двадцать лет воюю за Москву с русскими и сделался русским дворянином. Так что выбирай: честный союз или смерть!

Опешивший полковник взял себя в руки и отвечал:

— Если бы я не был человеком чести, я отрицал бы твои обвинения, ротмистр, и сослался бы на запрет дуэлей, особенно во время войны, а то принял бы меры к тому, чтобы ты не вернулся из моего лагеря. Но я умею ценить отвагу, слыхал о тебе самые лестные отзывы от рейтаров еще в Москве и здесь, в стане Шеина. Так что забудем эту маленькую размолвку и пожмем друг другу руки, как честные и порядочные люди!

В тот же день воевода Арбузов пополнил свой арсенал.

В июле Шеина и всю армию постиг нежданный удар: проведав, что крымский царевич Мумарак-Гирей воспользовался русско-польской войной и двинул свою орду на Украину, ополчение дворян — помещиков южных земель Московского государства и донское казацкое войско стали таять прямо на глазах. Напрасно пытался удержать их Шеин, уговаривал, заклинал, молил. Перейдя к угрозам, он воротил два-три отряда, повесил пару помещиков и донского атамана. Никакие посулы и виселицы не могли приковать под Смоленском этих людей, когда на родине у них грабили и убивали их родню, сжигали их дома крымчаки с последними из хазар. Вот уже более двух столетий алчные и воинственные Гирей, вассалы сначала Золотой Орды, а затем турецких султанов, опустошали южнорусские земли. Шеин мог понять беглецов-изменников, но не мог оправдать их. За измену он знал только одну кару — смерть.

В вечер после казни он впервые за весь поход напился в стельку. И было отчего: бояре всегда были готовы продать Россию и продавали ее направо и налево в годы Смуты. Из лагеря в лагерь металось служилое дворянство, путало, ошибалось, но все же готово было умереть за родину. А теперь, в разгар смоленской осады, подсекла его дворянская измена. Не на крепостных же крестьян ему положиться, которым, кроме своего ярма, и защищать нечего! С кем же будет он теперь брать Смоленск! С наемными иноземцами, что ли?! Немного с ними навоюешь, в беде на них не опереться, а друзья познаются в беде. Пришибла беда Шеина, заставила на время опустить руки, прийти в отчаяние. Одиноко ему было на свете в ту июльскую ночь, когда закачались на виселицах дворяне с атаманом. Не радовала его и Ульяна, прогнал он ее с глаз долой — не до бабского было утешения. Пьяные слезы пролил в ту ночь Шеин, гроза поляков и литвинов и всех врагов Русии, потомок ироя Куликовской битвы, в которой победили сплоченность русских князей и всего народа, самоотверженная отвага его витязей и богатырей.