Если б мы не любили так нежно
Шрифт:
Разумеется, Джордж Лермонт запутался спервоначалу во всех этих монастырях, хотя Галловей представлял их по-английски:
— Saint Simon Monastery, Saint Alexis, Don Monastery, Saint Andronic Monastery of the Saviour…
Дойдя до Андроникова монастыря, основанного в 1359 году учеником Сергия Радонежского Андроником у слияния речки Золотой Рожок с Яузой, Галловей пообещал непременно показать Лермонту дивные фрески какого-то безвестного старца Андрея-иконописца, трудившегося лет сто тому назад…
Новодевичий монастырь, основанный в начале века в память борьбы за Смоленск, по понятной причине особенно заинтересовал Лермонта. Монастырь стоял в лесах: его луковки
— Смотри, смотри! — говорил за ним Галловей, теребя свой зелено-белый шарф. — Самые дорогие монеты — золотые. Но у всех народов они разные. Так и красота — золотая мера всяк сущего — у всех разная. Вот она, перед тобой, русская красота!
С высоты Ивана Великого хорошо просматривались все шесть торговых путей, ведущих из Москвы: Смоленский, или Литовский, Вологодский, или Беломорский, Новгородский, Поволжский, Сибирский и Украинский, или Степной.
Они пробыли так долго на Иване Великом, что день стал угасать, солнце висело уже над горизонтом, за рекой Неглинной.
— Подумать только, — со вздохом проговорил Галловей, — что сейчас это солнце светит вовсю над «Афинами Севера» — над моим родным Эдинбургом — над королевским замком на скале, господствующим над заливом Фирт-офф-форт, над моим старым университетом, где все носят вот такие шарфы…
И зодчий с гордостью погладил длинный зелено-белый шерстяной шарф, свисавший у него с шеи.
И в это мгновение оба они вздрогнули, захваченные врасплох громовым ударом большого колокола Ивана Великого. Рев контрабаса тут же был подхвачен литаврами всех девяти храмин Кремля, согласно вплетались в общий хоровод победные бронзовые, медные, серебряные трубы и рога Василия Блаженного. В одновеликое целое, в торжествующий гимн сливался с кремлевским благовестом мелодичный перезвон звучавших скрипками и флейтами колоколов всех бесчисленных церквей Москвы и окраинных ее монастырей. А запевала Иван Великий весь дрожал, ходил ходуном и, казалось, приплясывал в такт этой божественной музыке. И черным роем вокруг него над всем Кремлем суматошно вились черные вороны, галки, грачи…
— Говорят, эти мудрые и вещие вороны сотни лет живут, — сказал Галловей в нахлынувшей после колокольного звона вибрирующей, ошарашенной тишине. — Значит, они помнят не только Царя Бориса Годунова, Лжедмитрия и Царя Василия Шуйского, но и высокоторжественное коронование Ивана Грозного, и набеги Золотой Орды… А лет через сто — двести здесь, над Кремлем, будут летать вороны, помнящие если не нас с тобой, то коронацию Михаила, коей был я очевидцем…
Спускаясь по лестнице, Галловей рассказывал об этом торжестве…
«Что сравнить с Кремлем, который, окружаясь зубчатыми стенами, красуясь золотыми головами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки…
Он алтарь России, на нем должны совершаться и уже совершались многие жертвы, достойные отечества…».
Не было ли у юнкера Лермонтова, когда он впервые поднялся на Ивана Великого, удивительного чувства, что будто однажды, давным-давно, в другой жизни, он уже совершил это восхождение и любовался Москвой?
«Что величественнее этих мрачных храмин, тесно составленных в одну кучу, этого таинственного дворца Годунова, коего холодные столбы и плиты столько лет уже не слышат звуков человеческого голоса, подобно могильному мавзолею, возвышающемуся среди пустыни в память Царей великих?!. Нет, ни Кремля, ни его зубчатых стен, ни его темных переходов, ни пышных дворцов его описать невозможно… Надо видеть, видеть… надо чувствовать все, что они говорят сердцу и воображению…».
Так писал юнкер Михаил Юрьевич Лермонтов, прямой потомок рейтара Московского полка Джорджа Лермонта.
И те же чувства, наверное, волновали его пращура из Абердина. И ему тоже хотелось, придя домой, в светлицу (казарму), взять и излить свои чувства на бумаге, записать хотя бы свои наблюдения и не всегда понятные слова Галловея. Но он так мало еще знал, и так не хватало ему времени…
Он читал все, что попадало ему на английском, испанском, португальском, благо был языкам с детства научен, но в Москве нелегко было добыть книги на иностранных языках, поэтому он срочно изучал русский.
В суровую годину попал Лермонт в Москву. Вот что писали в том самом 1613 году в челобитной юному Царю рязанские бояре, дворяне, духовенство во главе со своим архиепископом Федоритом: «С тех пор как вор (самозванец) начал называться царским именем, пошли усобицы и войны: наши отчины и поместья разорены до конца, все мы от домов своих отбыли и жили с людишками своими в Переяславле (Новой Рязани), а когда Земля соединилась, начали приходить татары часто и выжигать домишки наши, людишек и крестьянишек наших остальных перехватали и самих многих нашу братью на пустошах взяли и побили, и теперь татары живут у нас без выходу».
Чуть не со всех сторон наседали на Московию беспощадные вороги, и со всеми ими предстояло Лермонту скрестить мечи.
Мало ему было отпущено судьбой времени на учение.
Лермонт любил слушать рассказ Галловея о его первой встрече с Царем. Узнав, что в Москву приехал Галловей-часовщик, Царь возликовал и велел немедля доставить его во дворец. Юный Михаил обласкал его, не мог на него нарадоваться и тут же потащил его в свои покои. Галловей ничего не мог понять, голова его пошла кругом. Войдя в царские покои, он обомлел — они были забиты часами всех видов. Всюду теснились часы стенные, столовые, астрономические, или морские, карманные, песочные. Они тиктакали на все голоса и лады, выбивали затейливые куранты, пели птичьими голосами, стучали золотыми молоточками, показывали расположение звезд и планет на небосклоне, играли диковинные действа со всякими фигурками, поражали хитрой выдумкой и филигранным мастерством. Царь оказался страстным любителем часов. Он с детства маялся ногами и предпочитал отсиживаться в покоях с любимыми часами. Он тут же стал просить Галловея починить ему какого-то старинного любимца. Галловей, разумеется, не ударил лицом в грязь. Он стал часовщиком и поставщиком часов Его Величества. Ему как зодчему были обеспечены лучшие царские заказы — вплоть до Спасской башни!
Царю Михаилу было в 1613 году, когда его впервые узрел в Кремле рейтар Лермонт, семнадцать отроческих лет. Царь приходился ровесником своему новому ратнику. Отец Царя, патриарх Филарет, томился тогда в польском плену. Мать — Ксения Ивановна Шестова — была незнатного рода. Никогда Михаил не чаял стать Царем на Руси, мальцом жил в северном краю, на Белоозере, где хранилась государственная казна, подальше от татар и ляхов. На Белоозеро мальчонку Мишу с теткой сослал Царь Борис Годунов, сильно опасавшийся его отца — боярина, коего он заточил в монастырь. Только смерть Годунова объединила снова Романовых в Москве. Из годуновского плена угодили они вскоре в плен к Тушинскому вору, но для отца будущего Царя, Филарета, это был почетный плен — названый Димитрий надеялся на помощь Романовых.