Если бы Пушкин…
Шрифт:
Каждый пишет, как он слышит.
Каждый слышит, как он дышит.
Как он дышит, так и пишет,
Не стараясь угодить…
Так природа захотела.
Почему?
Не наше дело.
Для чего?
Не нам судить.
Естественно, легко и просто – как дыхание –
Менее всего, я думаю, имеется тут в виду, что поэт (художник) не должен стараться угодить начальству. Угождать властям – это уж самое последнее, самое постыдное дело. («Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу…») Не стараясь угодить – это значит не заискивать ни перед модой, ни перед читателем – не идти на поводу у чьих бы то ни было – пусть даже самых изысканных, самых «передовых» – художественных заветов и вкусов. Быть верным только себе. Своему дару. Органически присущей каждому истинному художнику потребности выражать себя, изливать душу свою – «в заветной лире»:
Моцарт на старенькой скрипке играет.
Моцарт играет, а скрипка поет.
Моцарт отечества не выбирает —
просто играет всю жизнь напролет.
Художник не выбирает не только отечества, но и эпоху, в которой суждено было ему родиться, жить и творить. Не выбирает он себе и аудиторию: приходится довольствоваться той, какая ему досталась. Но это все неважно. Не имеет значения. Какая бы ни выпала ему судьба, он должен делать свое дело:
Не обращайте вниманья, маэстро,
не убирайте ладони со лба.
Тут, конечно, возникает естественный вопрос: а как же читатель? Не читающая публика сезона, суждениями и вкусами которой можно пренебречь, а – тот идеальный, главный потребитель истинного искусства, ради которого он, художник, должен жить и творить? Ведь не только Ленин с товарищами вдалбливали нам, что искусство должно принадлежать народу Разве не об этом же говорил, не этим же гордился и сам великий основоположник новой русской литературы, наш национальный гений: «И долго буду тем любезен я народу…»
Не думать даже и о народе? Вообще ни о ком? Не только о современниках, но даже и о потомках? Угождать только себе – своим капризам, желаниям и прихотям? Не мелко ли это?
У Булата Окуджавы есть свой ответ на этот вопрос. И ответ этот, как всегда у него – прост и ясен. Но при всей своей ясности, краткости и простоте он – исчерпывающий:
У поэта соперников нету
ни на улице и ни в судьбе.
И когда он кричит всему свету,
это он не о вас – о себе.
Руки тонкие к небу возносит,
жизнь и силы по капле губя.
Догорает, прощения просит:
это
Но когда достигает предела
и душа отлетает во тьму…
Поле пройдено. Сделано дело.
Вам решать: для чего и кому
То ли мед, то ли горькая чаша,
То ли адский огонь, то ли храм…
Все, что было его, – нынче ваше.
Все для вас. Посвящается вам.
Есть магнитофон системы «Яуза»
Едва ли не главной, определяющей самую ее природу особенностью поэзии «эпохи магнитофона», как я уже говорил, была ее неподцензурность. Песни Окуджавы, Галича, Высоцкого распространялись по стране со скоростью лесного пожара без ведома и соизволения начальства – никем не разрешенные, не «залитованные». Это была – впервые за десятки лет – подлинно свободная литература, подлинно свободная поэзия:
Их имен с эстрад не рассиропили,
В супер их не тискают облаточный,
«Эрика» берет четыре копии.
Вот и все!
А этого достаточно!..
Бродит Кривда с полосы на полосу,
Делится соседка с Кривдой опытом,
Но гремит напетое вполголоса,
Но гудит прочитанное шепотом.
Ни партера нет, ни лож, ни яруса,
Клака не безумствует припадочно.
Есть магнитофон системы «Яуза»,
Вот и все!
А этого достаточно.
Александр Галич «Мы не хуже Горация»
Я вспоминал, как Поликарпов, придравшись к строчке Булата Окуджавы – «Я Москвы не представляю без такого, как он, короля», осудил песенку про Леньку Королева как монархическую. Осудить-то он ее осудил, но сделать ничего не мог: песню уже подхватила и пела вся страна, не нуждаясь ни в каких разрешениях.
Тот же Поликарпов бессильно махал кулаками после драки, с пеной на губах проклиная строки Булата:
Настоящих людей очень мало.
На планету – совсем ерунда.
А на Россию – одна моя мама.
Только что она может одна.
Песня уже жила своей отдельной жизнью, и никаким Поликарповым и Ильичевым за ней было уже не угнаться. Но Булат – задним числом – все-таки вынужден был оправдываться. Объяснял, что мать тогда была в ссылке, он очень тосковал по ней, ему было грустно, одиноко. Вот и вырвались у него такие странные слова.