Если бы я не был русским
Шрифт:
И ошарашенный этим натиском Ивэн был увлечён за руку из одного переулка в другой, потом в третий, затем, при последней неубедительной попытке вырваться, втащен за руку в парадную дома и, наконец, водворён в некую, довольно респектабельную квартиру, обстановка которой странным образом благотворно подействовала на взвинченные нервы преследователя, самого попавшего в западню. Квартира не походила на притон мафиози (как будто он бывал в них), и дверь им действительно отворила Виктория, девочка лет 13–14.
— Ты, наверное, хочешь есть, — хлопотала женщина, — Виктория, ну-ка займись гостем, а я сейчас. — И она удалилась, а Виктория стала накрывать на стол, что было весьма кстати, ибо в имперском
Виктория оказалась действительно милой девочкой и умелой хозяйкой. Пока мама, которую, как выяснилось, звали Олей, отсутствовала, она занимала порывавшегося уйти Ивэна светским разговором и авантажно, как взрослая, юлила попкой во время проходов из кухни в гостиную и обратно. Вскоре появилась и Оля, массирующая предплечье левой руки и в шикарном гаремном халатике, не покрывавшем её весьма недурных коленок. Вид у неё был значительно более спокойный, чем при первоначальной встрече, и Ивэн, всё же подозревавший, что попал к больной или сумасшедшей, окончательно успокоился.
Сели за стол. Оля пила, едва пригубливая, а всё больше подливая дорогому гостю. Быстро захмелевший с голодухи и отвычки от благородных вин Ивэн уже не так борзо рвался вон, в одиночество улиц. Исчезнувшая на некоторое время Виктория к удивлению Ивэна возникла за столом уже с накрашенными губками и припудренным носиком, а также в джинсовой мини-юбке и модной американской майке. «Кажется, стопроцентная нимфетка», — подумал Ивэн и сам удивился безапелляционности своего суждения в абсолютно незнакомом ему, да и не особенно интересовавшем доселе вопросе. А новоиспечённая сестра Лолиты Первой тоже выпила рюмку вина и, включив не слабый импортный видик, поставила кассету с музыкальными видеоклипами. В подборке клипов оказались и любимые Ивэном «Роллинги», отчего он совсем размяк и опомнился только, когда Оля стала выпроваживать Викторию спать.
Когда они остались вдвоём, Оля достала из серванта французский коньяк и разлила по рюмкам. Ивэн стал отказываться, утверждая, что он должен идти, и ему неудобно. Оля же утверждала, что налитый коньяк должен быть выпит, так как не выливать же его, а к тому же, он не должен оставлять её одну, ну хотя бы ещё с часик. Наконец Ивэн согласился остаться ещё на час и выпил свою рюмку. Коньяк был бесподобен на вкус, мягок, как мякоть девичьих губ и ароматен, словно можжевельник, вымоченный в духах «Нина Риччи», но, о, ужас! При полной, как ему казалось, ясности мыслей, он не мог встать с дивана и сделать хотя бы один шаг. А Оля, пригасив свет, давно уже без халатика, сидела у него на коленях, целовала его в шею и напирала своими спущенными с поводков «затворницами» на его выпотрошенную из рубашки грудь. Он слабо отталкивал их… а она, бормоча ему на ухо «Саша, Саша», рвала с него и брюки.
Ивэн отбивался от неё уже не на шутку, но в глубине души испытывал нечто, близкое к наслаждению, от власти над голой и униженно бьющейся о него, как волна о
— Ну и что, — прошептал чей-то, до судорог знакомый голос, — этого вина и этой женщины ты всё-таки не пробовал, и потом, может быть, случится что-нибудь ещё, более интересное. Ты не забыл о Лолите, то бишь Виктории?
Сквозь окна осторожно просеялся лунный свет, и в его фосфорном сиянии Ивэну померещилось, что карлик, осмелев окончательно, высунул из-за его спины свои маленькие цепкие ручки, и они, всё удлиняясь и становясь похожими на его, Ивэна, руки, осторожно касаются пальцами Ольгиных грудей, формуя их соски в то неуловимо прекрасное, что всегда получалось у них с Илоной. Но Олины «затворницы» были мертвы к этим нежным касаниям, и тогда карлик стал давить и тискать их всё сильнее. Последнее, что он вытворил перед тем, как сам Ивэн, откинувшись на спинку дивана, со свистом улетел в бархатную можжевеловую тьму, было какое-то трудновообразимое порнографическое безобразие, но, слава Богу, он, Ивэн, был здесь уже ни при чём.
Проснулся он от того, что озяб. Дверь на балкон была приоткрыта, и утренний сквозняк чуть-чуть колыхал кремовые занавеси. С удивлением обнаружив на своих коленях уткнувшуюся в них лицом незнакомую голую женщину, он осторожно снял её с себя и, боясь разбудить, так и оставил в полусидячей позиции у дивана. Когда снимал и укладывал рядом с телом её левую руку, заметил на внутреннем локтевом сгибе несколько тёмных, как мушиные следы, пятнышек. Застёгиваясь, он поспешно вышел в коридор и сразу же направился к выходу. Но сложная система каких-то мудрёных замков со штурвальчиками, как для наводки артиллерийского орудия, чужому не поддавалась. В раздумье он пошёл было обратно и столкнулся с выходящей из ванной комнаты точно в таком же халатике, как у мамы, Викторией. Губы её не были накрашены, нос не припудрен, и выглядела она натуральной пятиклассницей, по ошибке влезшей в халат малорослой гетеры.
— Ты уже сам встал, а я хотела будить тебя. Как бы Сашка не нагрянул. Он всегда под утро заявляется.
— Какой Сашка? Тот, что вас бросил?
— Никуда он нас не бросал. Просто иногда он по неделе где-то ездит по своим аферам, а матери кажется, что он свинтил. Но он её, наверное, всё равно бросит, потому что бьёт в последнее время и говорит, что как только я подрасту, то женится на мне, а мать посадит в крейзер, ну, в дурку. Он и так уже сделал меня своей женой…
Ивэн с недоумением посмотрел на её детскую фигурку, тонкие ножки, едва оттопыривающее что-то на груди, ясные детские глаза…
— Но мне он не нравится. Ты мне понравился больше. У тебя глаза, как морская вода — прозрачные и глубокие. А у Сашки — коричневые, глупые и плоские, как у моего игрушечного медведя. Если хочешь, можешь сделать меня своей женой, только бы Сашка не пришёл. Но, если быстро, то мы успеем, — и она стала снимать халатик.
— Подожди, подожди, — забормотал опешивший Ивэн, — какая женитьба? Ты же ещё маленькая?
— Да не бойся, — лолитово усмехнулась она, — не посадят, Сашка же не сидит. Ну, давай, — и, подойдя к вконец ошалевшему Ивэну, она по-маминому стала расстёгивать его брюки. Но тут раздался звонок, потом другой, третий.