Если бы я не был русским

Морозов Юрий Николаевич

И шестеро дюжих охранников с вытаращенными глазами и в нелепых позах застигнутых врасплох воришек окаменели от удивления и ужаса, как в сцене гоголевского «Ревизора», где объявляется приезд ревизора настоящего. А две пары наручников, повисев немного в ополоумевшей пустоте, жалко и ненужно брякнулись на цементный тюремный пол.

Занавес

Эпилог

Солнце вновь склонилось в закатной истоме над тем самым маленьким лесным озером, где Глеб и Лори уже лежали однажды на берегу, только теперь воздух наполнен птичьими криками, а посреди озера проплывает вслед за мамой-уткой отряд умилительно смешных утяток. Вокруг озера почему-то попадаются тропические цветы и растения, и вообще, все краски, звуки, запахи и чувства как будто слегка преувеличены и гипертрофированны, как часто бывает в первом наркотическом путешествии. Кажется, здесь что-то вроде местного отделения Эдема. А Глеб и Лори опять нежатся на берегу.

Он лежит рядом с ней, положив голову ей на грудь, и ничуть не стесняется соседства двух замечательных вещиц. И она не смущается такой позиции. Впрочем, они заняты тем, что смотрят друг другу в глаза и никак не могут наглядеться. И это уже который день. Есть предположение, что ещё не один день будет продолжаться то же самое. По крайней мере, это гораздо приятнее, чем сначала, уродуя моря и землю, строить Днепрогэсы, а затем разбирать их до основания. И даже строить храмы, сносить их, затем выкапывать на их месте бассейны, а затем вновь закапывать их и возводить на том же месте храмы, не кажется мне очень умным занятием. А вам-то как?

Санкт-Петербург, 1988–2000

Зона возврата

Поезд, как и положено обыкновенному пассажирскому, а не специальному или правительственному, задерживался с отправлением на неопределённый срок. Оставив жену в вагоне, Ивэн решил выяснить что-нибудь в этой, абсолютно невыяснимой ситуации и прошёл по перрону в зал, где около окошка справочной, естественно, оцепленного всяким сбродом, в задумчивости бросил якорь. В длинной череде затылков впереди него, из которых половина явно принадлежала сукиным котам, а другая содержанкам этих котов или их родственникам, он укрылся от всеобщего родства за приятной женской шейкой с узлом русых волос, заколотых наверху головы, которая вполне могла бы принадлежать древнегреческой статуе или милашке посовременней, но без постельных комплексов. «И откуда в этом мясном фарше мутантов и синантропов в кожаных куртках появляются эдакие, уму непостижимо!» — думал Ивэн, стараясь не глядеть по сторонам, дабы не утомлять глаза зрелищем прочего человекоподобного безобразия.

«Вид сзади, как у рекламной членодразнилки, — продолжал вяло инсинуировать Ивэн, — а повернётся и — час Афродиты, гуд бай Мэрилин, здрасьте Параша Евстафиевна Курносова». Сколько уж тысяч раз видел он отдельно живущие от несуразных бюстов умопомрачительно стройные ноги или роскошные плечи и груди, так не совпадающие с кургузым низом. Но чаще всего попадались обворожительные затылки и попки, находящиеся чуть ли не в боевом конфликте с деталями фасада.

Незнакомка, словно услышав мысли заспинного злопыхателя, вдруг обернулась, и Ивэн удивился. Её нельзя было классифицировать таким скомпрометированным и скрипучим словом, как красавица. Ивэну даже не стеснили дыхание её прозрачные, чётко контрастирующие белком и радужной оболочкой глаза, удлинённые то ли косметикой, то ли природным разрезом. Но, бог с ними, с глазами, дело было в чём-то совсем ином. Ему почудилось на мгновение, что его встреча с этой незнакомкой не сиюминутное происшествие настоящего времени, а воспоминание, может быть, чьё-то, а скорее всего, его собственное, но именно воспоминание, из уже пережитого им будущего. «Переутомился, — подумал Ивэн, с облегчением выныривая из странного состояния воспоминаний наоборот, — просто кого-то она мне, наверное, напоминает». И, вправив целлулоидную ленту спец. фотодосье из левого полушария в правое и проницая её лучом загадочных процессов мозга, он в мелькании смутных дактилоскопических узоров рук, ног, спин, бюстов, животов, ляжек под взвихренными юбками, затылков, губ, лиц в разных проекциях и цельнофигурных композиций прокрутил всю коллекцию богинь и милашек, тревоживших его воображение в течение жизни. «Ага, — с облегчением констатировал он, — в лице и в посадке головы слабый проблеск Греты Гарбо. А шея и плечи — мраморное эхо статуэтки Флоры, той, что в Эрмитаже. А вот повернулась профилем гордячки-студентки из университета, любви которой он так и не добился. Неужели она! Да нет, той до этой далеко». И тут он озлился. «Не о чем мне больше думать, как о привокзальных куколках. Может, она с мамой римской схожа, а я тут ломай голову над всякими глупостями».

Но, пока происходили все эти глубокомысленные размышления, попытки проникновения в подсознание и эволюция законного возмущения по причине неудачного будённовского наскока на неосязаемые тени то ли прошлого, то ли будущего, удав очереди, туго обвившей справочный киоск, слегка разжал свои кольца, и одна из мятых жертв его объятий выскользнула на мнимую свободу, а Грета Гарбо из Афин или Флора из университета склонилась над заветным окошком и через мгновение уже стремительно шла к выходу. Её звенящая, как струна, фигура прорезала десятиэтажной высоты вокзальное стойло щемящей душу мелодией, и не слушать её не было сил. Он опомнился от транса, только когда металлический голос диктора, рыча и подсвистывая, оглушил

мозг сообщением, что поезд Ивэна отправляется через пять минут. В растерянности он застыл на месте у исполинских дверей выхода в город, ибо туда, метров за двести от справочной, довлекла его в почти бессознательном состоянии повелительница сомнамбул, но в этот неустойчивый миг людская волна с пригородной электрички замыла след на средиземноморской отмели, впрочем, стоптав и саму отмель ко всем чертям. И он почувствовал физическую боль от мгновенного разрыва с тем, что не должно было рваться так внезапно.

Они с Илоной ехали в отдельном купе СВ, и уже через полчаса странное болезненное чувство, возникшее было при столкновении с незнакомкой, не выдержало натиска очарования молодой и любящей женщины, к тому же числящейся женой всего лишь неделю. Но ночью под кузнечный перестук колёс с рельсовыми стыками ему долго не спалось, а потом он забылся в яме с мраморной статуей Афродиты, которую безуспешно пытался отрыть руками, но статуя не давалась и уходила в землю всё глубже и глубже. Желая удержать её во что бы то ни стало, он ухватился за мраморную шею обеими руками и вдруг провалился куда-то вниз и полетел в каменных объятиях сквозь слои песка, глины, гранита, подземные моря и пещеры в преисподнюю, гудящую и грохочущую синим пламенем, как при электросварке двух планетных систем.

В Москве Ивэн встретился с одним приятелем и его женой, которые вместе с Ивэном и Илоной намеревались тёплой компанией дёрнуть в некое замечательное место в предгорьях Памира. Остановились пока у этой супружеской пары в ожидании результатов сложной операции по достаче каких-нибудь билетов в землю обетованную. Во время совершения этой части прожекта обе супружеские четы заполняли время, свободное от чайно-телефонных медитаций и глубокомысленных сборов рюкзаков, утопическими балладами о предполагаемом райском житье в некотором царстве на берегу сказочного озера, где духовные силы вселенной настолько высоки, что поддерживают и продвигают оскудевших духом и чересчур интеллектуальных горожан на торной дороге ускоренной эволюции, для чего также необычайно полезна перманентная демонстрация космосу своих гениталий.

— Вы думаете, трусы сильно тормозят прогресс? — как-то осторожно поинтересовался Ивэн у восторженных адептов всего хорошего.

И те в ответ, со ссылками на громкие имена и с цитатами из эзотерических и экзотерических учений, как дважды два, доказали, что стоит только снять трусы — и дело в шляпе.

— Но если проблема только в этом, отчего это глупое человечество так держится за свои паршивые плавки и панталоны. Может быть, их нужно снимать с людей силой? Организовать специальные отряды снимателей, — с серьёзным видом размышлял Ивэн, — потому что генералитет и члены партии с 1916 года, а также знатные доярки будут сопротивляться. Наверняка их поддержат советы старейшин закавказских республик и новоявленных государств Средней Азии.

— А что, идея крутая, — воодушевилась пылкая москвичка. — Мы с нашим гуру помедитируем на эту тему. Человечество надо спасать, ибо оно само к этому ещё не готово. А при спасении все средства хороши, правда, Илона?

— В общих чертах, да, — ответила Илона, странно усмехаясь и поглядывая в сторону коварно серьёзного мужа, — но надо действовать осторожно, ибо насильственное снятие трусов с маршала авиации или главы старейшин — прецедент, для советского человека вполне достаточно, чтобы начать новую гражданскую войну.

Но вот билеты, о неординарном способе добывания которых только Илоне и по большому секрету поведала её будущая подруга по странствиям, наконец в кармане, и предпрощальным московским вечером вышел Ивэн один на улицу подышать воздухом среднерусских возвышенностей. Ходил он, ходил туда, сюда, посвистывая какой-то, всё время ускользающий мотивчик, и никак не мог надышаться. Остановился возле перекрёстка, а напротив него притормозил троллейбус, в ярко освещенном, как на пожаре, вагоне которого, у окна сидела Грета Гарбо с греческим затылком и раскосыми, прозрачными глазами, задумчиво смотрящая куда-то сквозь Ивэна. И красный отблеск семафора на её правой щеке сменился жёлтым, потом щека позеленела и поехала в то неведомое место, куда вечно спешат недоступные нам люди и мечты. И вновь вышедшие из-под власти ума ноги сами понесли его быстрее мыслей по вечерним улицам Москвы. Он летел, как пробка от шампанского, выпущенная чужой рукой, а остановки всё не было, и троллейбус на бреющем полёте уходил. Наконец, где-то далеко впереди он осел, захлопав крыльями дверей, и Ивэну показалось, что преследуемая им незнакомка вышла и направилась в сторону вокзала, что находился неподалёку.

Задыхаясь, из последних сил, он вбежал в зал, метнулся к одной кассе, к другой и выбежал на перрон. Сердце стучало, как на расстреле, лёгкие с хрипом запалённой лошади втягивали безвоздушное пространство ночи. Около платформ стояло несколько поездов, и он решил пробежать вдоль окон каждого из них. И он увидел её стоящей у окна третьего из осмотренных им составов, который уже проваливался в неизвестность, бесстрашно белея табличками «Москва-Киев». Поезд разгонялся всё быстрее, и вскочить в него не было никакой возможности. Да он и не пытался сделать это, протрезвевший от наваждения, но с той же болью разрыва, что и при первом её исчезновении.