Если любишь
Шрифт:
— Отстань! Люди же увидят.
— Пусть видят. Ты Евсея теперь не боишься, а я — никого!
Максим еще, на этот раз в ухо, поцеловал Ланю и пошел домой.
Никогда еще Максим не испытывал чувства, подобного тому, которое владело им теперь. И раньше он, конечно, не сомневался, что Ланя — славная девушка. Но всегда считал он ее слабой, нуждающейся в постоянной поддержке. А сегодня открылось: она сильная, гордая. То, что не пошатнулась от свалившегося на нее большого несчастья, — одно. А другое — Алку, соперницу свою, без колебаний оправдала перед ним. Разве
Когда вернулся домой, Зинаида Гавриловна сообщила, что ее вызывают в краевой комитет партии.
Не долго баловала хлеборобов погода. Солнечные дни сменились дождливыми.
Давно уже в народе подмечено, что летом ведро воды — ложка грязи, а осенью ложка воды — ведро грязи. На Алтае же частенько случается так: в июне да июле, когда истомившиеся поля ждут не дождутся дождей, стоит страшная сушь, а в августе да сентябре, в страдную пору, когда нужна сухая погода, словно назло, начинаются ливни. Но если дождь пройдет большой, да не долгий уборка, пусть и рывками, все-таки движется. Чуть пообдует валки, комбайны уже гудят на полях. Механизаторы здесь люди упорные, умеют спорить со своенравным климатом родного края.
Только нынче так размокропогодилось, что даже самые опытные комбайнеры остановили свои машины. Жатки и те перестали стрекотать. Небо затянули сплошь серые, низкие тучи — ни единого просвета. И дождь сеялся, будто из решета, непрерывный, нудный.
Одни лишь тракторы урчали на полях, поднимая зябь, да изредка, разбрызгивая жидкую грязь, проходили грузовики с цепями на скатах — отвозили зерно, которое еще не успели перебросить с токов на элеватор.
Нет для хлебороба ничего зловреднее такой погоды. Казалось бы, пользуйся случаем, отдыхай после круглосуточной работы. Но где там! Что за отдых, если человек только и глядит на небо — не просветлело ли самую малость? Нервы изматываются больше, чем при самой тяжелой физической нагрузке.
День так перетерпеть можно, второй — еще куда ни шло. А на третий всякое терпение лопается. Механизаторы проклинают и погоду, и машины, и свою злосчастную специальность.
Студентам дожди не досаждали столь сильно. Ребята и девчата, нечего греха таить, сначала даже обрадовались передышке: па досуге они принялись репетировать одноактную пьесу, которую намеревались показать дымельцам па прощальном концерте вечером, накануне своего отъезда в институт.
Но все-таки и студенты приуныли, когда дождь не прекратился и на третьи и на четвертые сутки. Нельзя же было репетировать ежедневно с утра до вечера. Читать и перечитывать книжки из небогатой клубной библиотеки тоже надоело. А больше дел никаких не находилось. На улицу выйдешь — мало, что промокнешь насквозь, рискуешь сапоги оставить в непролазной грязи.
— Та же Москва, только дома пониже да асфальт пожиже! — посмеивались ребята. Но шутки получались невеселые.
В ночь на пятые сутки раздурился ветер. Дул он так неистово, что стены клуба вздрагивали, а крыша держалась из последних сил — стропила трещали и скрипели жутко. Порой по крыше что-то ударяло столь резко, что девчата вскакивали от страха.
— Не бойтесь, это сучья от тополей летят, — догадался кто-то. — Тополиные сучья хрупкие, их часто ветром ломает.
— А если весь тополь рухнет? Он и крышу и потолок на нас обрушит.
Зато утром явилось радостное. За ночь ветер разорвал, разметал тучи в клочья, и солнце брызгало в эти разрывы, обливало все вокруг розовым светом. А главное — дождь прекратился. И по жалким клочьям облаков можно было заключить: не скоро теперь они стабунятся в тяжелые, перегруженные водой тучи.
Дымельцы ожили. Хотя грязь все так же засасывала сапоги, люди весело месили ее.
— На лад вроде пойдет теперь погодка!
— На ветерке да на солнышке валки быстро подсушит.
Но чаще всего слышались загадочные для студентов разговоры:
— Славный, брат, кедробой прошел.
— Каждую веточку, небось, охлестал.
— Кедробой, кедробой, а нам хоть вой — не отпустят!
— Нас не отпустят, а калинникам это на руку. Большая будет пожива.
— Калинникам лафа — спозаранок на добычу потянулись.
На языке каждого дымельца было в это утро слово «кедробой», хотя все произносили его по-разному: одни с удовольствием, другие озабоченно, а третьи — презрительно, будто говорили о какой-то пакости. Но вдруг полетела по деревне птица-весть:
— На кедробой, на кедробой!.. Все, кто желает, пусть поспешат! Машины ждут у конторы, сама председательница едет… Не калинникам нынче, а честным колхозникам будет праздник.
Да, Александра Павловна решилась нынче на день отправить колхозников в кедрачи. Решилась потому, что незадолго перед этим ветром-кедробоем был у нее разговор, который заставил призадуматься.
В контору пришел пожилой комбайнер Горбунцов.
— Прошу перевести меня в сторожа или на какую подобную работу, — сказал он и, не глядя на председательницу, положил перед ней на стол сложенную вчетверо бумажку.
— Что стряслось, Андрей Васильевич? — Александра Павловна настороженно взяла бумажку, догадываясь уже, что это справка.
Так и оказалось. Врачебная комиссия освобождала Андрея Васильевича Горбунцова от всякого физического труда.
— Как же так, Андрей Васильевич? — безнадежно вздохнула Александра Павловна. — Ведь столько лет на комбайне, наш ветеран, можно сказать… И до этого ты ни на какие недуги не жаловался. А теперь вдруг справка. Может, потерпишь до конца уборки, сам знаешь, не хватает у нас комбайнеров.
— Не жаловался, потому что не люблю всяких жалоб. И терпел, пока мог. Но железо и то до поры терпит, — по-прежнему не глядя на председательницу, отозвался Горбунцов.
— Конечно, на комбайне работать — не орешки щелкать, — сказала Александра Павловна с горечью. — Но если все в сторожа пойдут, у нас скоро и охранять нечего будет.
Горбунцов положил на колени темные, тяжелые руки, искоса глянул на председательницу.
— Между всяким прочим, не орешки бы, так еще сколько-то потянул, постоял за штурвалом.