Если мы живы
Шрифт:
Меня поразило это неожиданное словечко: «русский». Да сам-то он кем был, этот парень, говоривший о русских самолетах, как о чем-то чужом, потустороннем?
Но он не обращал на меня ни малейшего внимания и, отвернувшись, запустил руку в карман за очередной порцией семечек.
Под откосом, прямо под нами, двое полицейских суетились и хрипло кричали, хватая подбиравших зерно людей и вытряхивая под ноги, на землю, содержимое их сумок. Один из них, плотный, рыжеусый человек с искаженным злобой лицом, ухватил за рукав сморщенную,
— Кому говорят? Кому? — рычал полицейский, вырывая из ее рук наполненную зерном плетенку. — Пусты, чуешь? Пусты, стара паскуда!
— Ироды! Дождутся они, как русские придут… — негромко сказал кто-то за моей спиной, и меня опять удивило это слово: «русские».
— Придут они, жди больше, — отозвался другой. — Поди, за Уралом уже, если не дальше.
Старуха, судорожно вцепившись в края своей шелюжной корзинки, не выпускала ее. Она ничего не говорила, ни о чем не просила, и лицо у нее было темное и строгое, как на иконах.
Натужно охнув, полицай с силой дернул корзину к себе, и старуха упала на колени, но скрюченные пальцы ее все еще не отпускали плетенку.
Парень рядом со мной чмокнул: —Ишь ты! — И я не понял, к кому это относилось: то ли к старухе, вцепившейся в свою корзину, то ли к полицаю, решившему во что бы то ни стало отобрать ее.
— Нашел, на ком силы пробовать! — крикнули сверху.
— Тебя бы вот так же: головой об стенку!
— С-сукины дети! — выругался я. — Как собаки на сене. Горелое зерно и свинья есть не станет.
Парень, достав пригоршню семечек, не дотянул руку до рта. Повернувшись ко мне, он окинул меня внимательным взглядом.
— Зачем свинья? Его людям по карточкам выдать можно… Ты не тутешный, друже?
Он выплюнул шелуху и поднялся.
— Какая тебе разница? — не очень любезна отозвался я.
— Где-то я тебя видел, — медленно, будто вспоминая что-то, сказал парень. — Ты, часом, не соломирский?
Я был уверен, что нигде и никогда не видел это скуластое лицо, с узкими, чуть припухшими глазами. Как мог он догадаться, что я действительно пришел из Соломира?
Я несколько дней не брился, на сапогах толстым слоем лежала дорожная пыль, видимо, весь мой облик говорил о том, что я здесь чужой, пришлый человек. Но в том году бесчисленное множество людей в поисках хлеба, работы, а то и родственников, рассеянных войной и оккупацией, вздымало ногами пыль по украинским дорогам, следовало за бесконечными колоннами пленных, наполняло редкие пассажирские поезда, и во внешности моей, вероятно, не было ничего такого, что выделяло бы меня из всей этой массы горемык и бездомков.
— Соломирские волы бывают, да и те лядащие, — сказал я, стараясь вложить в голос как можно больше равнодушия и небрежности.
Парень усмехнулся.
— Такой вол, ядрена палка, десятерых стоит. Семечек хочешь? — Он прищурился. — Русского шоколаду?
— Спасибо, не хочу, — уже враждебно
— Во-от, полез в бутылку… — Подбрасывая в ладони горстку семечек, он продолжал изучающе разглядывать меня. — Ты Терещенко такого знаешь?
Пожалуй я удивился только самому себе, той легкости, с которой входил в свою роль, несмотря на всю стремительную внезапность этого разговора. Я равнодушно отвернулся в сторону полицейских, закурил и, спрятав в карман кремень и кресало, посмотрел ему в лицо.
— Чего ты ко мне привязался? Коров я с тобой пас, что ли?
Но у него, кажется, уже пропал интерес ко мне. Он сочно сплюнул и повернул ко мне широкую, круглую спину, какие бывают у борцов и грузчиков.
Засунув руки в карманы, я медленно двинулся мимо элеватора. Пройдя с сотню метров, я обернулся: парень стоял на месте, провожая меня взглядом. Он один во всей толпе разыгрывал роль безучастного зрителя и не пытался разжиться хотя бы горстью горелого зерна. Вероятно, он был сыт, этот парень, а сытость была в сорок втором году недобрым признаком.
Мне предстояло пересечь весь город. Быковский обстоятельно, как и все, что он делал, описал мне маршрут: я нигде не останавливался и не сделал ни одного лишнего поворота.
Дважды я поймал себя на том, что бессознательно ускоряю шаги: парень в украинской рубахе не выходил у меня из головы. Что это за ясновидец с карманами, набитыми подсолнухом? Безошибочность, с которой он определил, откуда и к кому я пришел, не могла быть случайной.
«Терещенко такого знаешь?»
Откуда он маг знать Терещенко?
Правда, Терещенко постоянно жил в городе и на квартире его была явка для связи с подпольным обкомом. Однако вероятнее всего, что в городе Терещенко был известен под какой-либо другой фамилией. Но в любом случае — какая же это явка, какая конспирация, если человека» впервые пришедшего в город, спрашивают на улице, знает ли он хозяина этой явки?
Нет, Терещенко не был похож на болтуна. Несколько раз бывал он в плавнях. Не останавливаясь,»и с кем не разговаривая, он проскальзывал своей неслышной походкой в шалаш Глушко, а через час или два, редко — на другой денькто-нибудь из нас выводил его к берегу: ни один посторонний человек не смог бы найти дорогу в этих топких, колеблющихся от ветра камышах.
Последний раз — это было месяца полтора назад — провожать Терещенко пришлось мне: моя рота была в охранении, и я возвращался к заставам.
Я довел его до боевого охранения, до секретов, расположенных на самом берегу, провел его с километр дальше — впереди виднелось уже занятое немцами село. За два часа пути Терещенко не проронил ни слова, и в ответ на мои вопросы, на случайные фразы — о погоде, о небывало жаркой осени, о новом коменданте в Соломире — за моей спиной слышалось лишь мерное хлюпанье шагов.