Если мы живы

Косцинский Кирилл Владимирович

— А как вы можете узнать, на явку идет тот или иной человек или нет?

— Я всех с-связных знаю. А если н-новичок придет, тогда… т-тогда…

Мы перекусили уже, когда раскрылась дверь и в комнату вошел Терещенко. Он не удивился, увидев Журбу, и только чуть усмехнулся, когда тот рассказал, как я захватывал его в плен и как мы оба приняли друг друга за шпиков.

— А дома-то что у тебя? — спросил он.

Журба сразу помрачнел, и лицо его приняло

то же растерянное, испуганное выражение, с каким стоял он здесь, когда я впихнул его в комнату.

— Н-не знаю…

Жена д-дома осталась. Floз-зачем она им?.. — опросил он с ноткой мольбы в голосе. — Ведь она т-только хозяйством занималась, она д-даже не з-знает, что я…

Он замолчал и разглядывал пустую кружку, боясь поднять на Терещенко глаза.

— Моя жена тоже ничего не знала, — жестко сказал Терещенко. — И Васильчукова — тоже. И я тебе, Сашко, не раз говорил, что ее надо отправить в село. — Он помолчал. — Надо было.

Поникший и посеревший, будто придавленный страшным грузом, неподвижно сидел Журба. По» том он поднял голову, и я увидел его потухшие глаза.

— Ты это точно знаешь? — почему-то шепотом спросил он.

— Да, — кивнул Терещенко. — Я встретил ее на углу Колокольной… Детей с ней не было.

Минут через десять, оставив Журбу одного, мы вышли из дому.

— Махонина в городе нет, — сказал Терещенко. — Его заменяет Синицын. Он в курсе…

Сразу же за воротами он прошел вперед, я отстал от него метров на десять — пятнадцать. Мы свернули на Арнаутскую, прошли мимо уже знакомой мне Тракторной, мимо огорода, где копался когда-то Петька, поднялись в город и недалеко от элеватора свернули в поперечную улицу. Возле ворот небольшого двухэтажного домика Терещенко остановился, поджидая меня. Потом по скрипучей деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж. В голой, нежилой комнате с давно не мытыми окнами у стола сидел с немецкой газетой в руках человек в вышитой украинской рубахе.

Я стукнул дверью, он опустил газету, и я увидел скуластое лицо и узкие, чуть припухшие глаза.

— Эге ж! — усмехнулся Синицын. — Пожаловал наконец… Тогда убежал, а сегодня, ядрена палка, сам в гости пришел. Где ж ты пропадал все это время?

Мне не понравились и это «ты» и «ядрена палка». Они, может быть, и уместны были для маскарада возле элеватора, но казались совершенно ненужными сейчас.

— Терещенко передал бумаги, которые я принес… — сказал я, избегая обращения. — Что там с нашим отрядом? Где они?

— В порядке твой отряд… Мы наладили рацию и вовремя передали Балицкому. И твой отряд уже не совсем тот, из которого ты пришел.

— То есть?

— Ты останешься пока здесь, а дальше будет видно.

Я посмотрел на него недоуменно. Здрасте-пожалуйста! Мало того, что с легкой руки Глушко я влип во всю эту многодневную путаницу, они еще хотят оставить меня в городе?

— Нечего мне здесь делать.

Синицын аккуратно сложил газету, положил ее влево от себя и показал на скамью, стоявшую возле окна, на котором уселся Терещенко.

— Двигай сюда эту штуку и садись. И не ершись ты, пожалуйста… Нам с тобой предстоит не один пуд соли съесть, и, если ты будешь каждый раз на людей кидаться — дела не будет. Тяни скамейку и садись.

Что они там задумали? Неужели они всерьез уверены, что

я так и соглашусь превратиться в связника и буду сновать между обкомом и каким-нибудь отрядом, как челнок — туда и обратно? Пусть занимается этим кто угодно, а я всегда найду себе дело хоть в роли рядового бойца — если не у Глушко, то у Балицкого.

Я пододвинул скамейку и сел против Синицына. И хотя я не произнес ни слова, он неожиданно рассмеялся.

— Ну, друже, и физиономия у тебя, будто ты уксусу хлебнул. Правду, видать, говорил Быковский: трудненький у тебя характер.

— Вероятно, у Быковского есть к тому основания. У Глушко их еще больше.

— У Глушко? — переспросил Синицын и, помолчав мгновение, добавил: — Может быть… С твоим норовом, друже, вообще, я думаю, жить нелегко.

Терещенко шевельнулся за моей спиной, иоглянувшись, я заметил ухмылочку в его глазах. Впрочем, лицо его тотчас же приняло прежнее отсутствующее выражение.

— А мы что — собрались здесь обсуждать мой характер? — спросил я.

— Может быть, хватит на эту тему? — сказал Синицын.

— Не я начинал.

— Хорошо. Кончим все же.

С минуту мы все молчали. Терещенко поднялся.

— Я пойду.

Синицын кивнул головой, проводил его взглядом, посмотрел на меня.

— Ты вот что скажи, — снова заговорил он. — Ты, часом, ничего не заметил по пути такого… Необычного?

Я пожал плечами. Что мог или должен был я заметить? И что, с его точки зрения, могло быть необычным? Может быть, необычное для него, сидящего в городе, было самым обычным для меня и наоборот?

— Румын ты, к примеру, не заметил?

Ответить я не успел. Улица за закрытыми окнами как-то сразу наполнилась необычным шумом: мерный, все нарастающий топот сотен ног, какие-то возгласы, лязганье металла.

Я подошел к окну, прислонился к стеклу лбом: из-за угла выдвигалась мышино-зеленая колонна пехоты.

Впервые в жизни видел я вражескую пехоту не через прорезь прицела, а вот так, вблизи, из окна, — пехоту, по-хозяйски заполнившую всю улицу. Правда, это была совсем не та немецкая пехота, какой рисовалась она мне по книгам, по фотографиям в немецких журналах и газетах. Нестройные, почти без равнения ряды, нечеткий шаг, расстегнутые воротники и закатанные рукава мундиров. Бросалось в глаза большое количество пожилых людей.

И все же я не мог не заметить, как удобно и ловко пригнано было снаряжение солдат, как вычищены и идеально смазаны винтовки и автоматы; я видел, как решительны и энергичны лица офицеров и унтеров. О, еще по сорок первому году я великолепно знал вездесущего и всемогущего немецкого унтера, приказ которого приковывал солдата к пулемету куда надежнее мифической цепи времен первой мировой войны!

— Der Feldwebel hat mir befohlen! [6] — ответил мне мой первый пленный, один в течение двух часов удерживавший своим пулеметом наш контратакующий батальон.

6

Фельдфебель приказал! (нем.).