Если покинешь меня
Шрифт:
Уже много раз в последнее время он приходил к выводу, что теряет уверенность в самых основах своих убеждений.
Как, в сущности, обстояло дело с его семьей и с отцом? Перед февралем он часто упрекал себя в неблагодарности, страдал от сознания, что мучит отца своим нежеланием следовать путем, предназначенным ему. «Это благодарность, — кричал отец, когда Вацлав объявил о своем решении изучать медицину, — за то, что я лез из кожи вон, старался превратить твой жизненный путь в гладкое шоссе, без всяких препятствий и опасностей?» Вацлав тогда встал в какую-то оппозицию к семье, а подсознательное отвращение к хлевам и пашням в нем еще больше усилилось.
А как обстояло дело с карьерой отца?
Когда-то отец Вацлава облюбовал находившееся в плохих руках имение с солидным массивом леса и решил его приобрести, хотя у самого никогда не было врожденной тяги к земле. В то время отец был небогат и всего-навсего служил на лесопильном заводе. Вацлав так никогда и не узнал, какими путями, с помощью каких связей добился отец своего — заполучил имение и лес. Он тут же продал две трети леса на корню и погасил долг в банке. Имение, можно сказать, свалилось отцу с неба, он стал его хозяином без особых усилий. Позднее мать в минуты откровенности шепотом рассказывала сыну историю их имения, сама удивляясь способностям отца.
Потом отец занимался не столько имением, сколько работой в партии аграриев[138]. Это обеспечило ему депутатский мандат, карьеру, влияние и, наконец, большую политическую власть. Но… С большой высоты — падение. Вацлав без всякой радости вспоминает безобразную сцену, которая разыгралась, когда он вернулся, потрясенный исключением с медицинского факультета, и в приступе истерики крикнул в лицо и без того уничтоженному отцу: «За твое честолюбие сегодня расплатился я. Понимаешь?»
И вот теперь, спустя год, глазами человека, который познал изнанку жизни, он видит проигрыш отца в ином свете. Три часа тому назад он вышел из дома Областного комитета. Отец тоже был политиком, хотя и в иной сфере. И сколько людей, несчастных и сокрушенных так же, как ты сегодня, ни с чем уходили из его кабинета?
Вацлаву вдруг показалась более обоснованной его оппозиция семье, начиная с того момента, когда он последовал голосу сердца, своему призванию, которое в перспективе не сулило власти и богатства и требовало больших усилий, но усилий более чистых с точки зрения морали. Но вот что странно: это обладание моральным превосходством не только не возвысило его здесь, а, напротив, вдвойне подавляет. «Сито» лагеря не различает благородства намерений эмигрантов, оно рассеивает их по «сортам» в зависимости лишь от наличия протекции и долларов. Только единицы с набитыми карманами не проваливаются сквозь отверстия этого «сита». Остальные — мелкая сошка из неимущих, будь у них душа темная, как ночь, или светлая, полная самых благородных идеалов, — немилосердно обречены прозябать на самом дне жизни…
Вацлав стоя ел котлету с жареной картошкой у мраморного пульта автомата. После ужина, подумав, он разрешил себе кусочек торта и, забывшись, поблагодарил девушку в белой наколке по-чешски.
Сосед Вацлава с правой стороны чуть ли не поперхнулся.
— Неужто земляк? — спросил он.
Вацлав ожил и быстро повернулся к соседу. У того был двойной затылок, а левое веко прикрыто ячменем. Мужчина оглядел юношу с головы до ног.
— Откуда?
Вацлав отпил из стакана, выигрывая время.
— Еду из Бельгии.
— Шахты? — спросил краснолицый тоном посвященного в такие дела человека.
— Да, мне
Новый знакомый вытер коркой белого хлеба остаток майонеза на тарелке.
— О, мне тут привалило счастье, парень! — самодовольно ответил новый знакомый. — Живешь в гостинице?
Вацлав быстро взглянул на него, отрицательно покачал головой и сделал движение пальцами — дескать, нет денег.
Мужчина вытер мясистые губы бумажной салфеткой и с полочки под стойкой снял потрепанный портфель. Пальцы его правой руки были забинтованы грязным бинтом.
— Где-то, однако, тебе нужно ночевать. — Он почесал в затылке и задумался. Глаз с ячменем закрылся окончательно. — Взял бы я тебя к себе, да сам снимаю угол. Знаешь что? — оживился он. — Пойдем! — мужчина схватил Вацлава за локоть и вывел его из закусочной.
Он шел широкими шагами. Уставший Вацлав еле за ним поспевал. Пасть метрополитена поглотила их. Длинное тело поезда раскачивалось и гремело во тьме тоннелей, мелькали серые, похожие одна на другую станции с нескончаемой цепью надоевшей рекламы: «Дюбонне», «Дюбонне», «Дюбонне», на следующей линии метро замелькала реклама другого конкурирующего аперитива: «Бирх», «Бирх», «Бирх».
Потом они долго брели незнакомыми улицами, оживленный шум бульваров затихал где-то за их спинами. Наконец они оказались перед большим жилым домом и вошли в первый этаж с темными окнами: плохо освещенный холл, безусый молодой человек с кротким взглядом в синей форме Армии спасения.
— Тут не очень-то комфортабельно, зато выспишься почти даром, — сказал Вацлаву его новый знакомый.
Вдоль стен длинной комнаты выстроились два ряда чистых американских походных коек. Вацлав даже зажмурился от облегчения: умыться и спать, спать… Завтра он снова обратится в университет, пойдет на биржу труда. Пустил же тут корни его новый знакомый. Почему бы и ему не достичь того же самого? Ведь постоянные неудачи в конце концов противоречили бы теории вероятностей.
— У вас нет вшей, брат? — спросил молодой дежурный с ласковым лицом священника.
Вацлав возмутился. Он записал свое имя в замусоленной книжке постояльцев и тут же пришел в ужас: паспорт в его кармане ведь на имя Гонзика! Студент лихорадочно придумывал, что ему делать, если потребуют документ. Однако ничего не придумал. Если он заявит, что у него никаких документов нет, то его, возможно, не оставят на ночлег или позовут полицию! Через коридор Вацлав увидел широкую голубую шляпу в отделении для женщин. Воздух был здесь спертый; на некоторых постелях, завернувшись в одеяла, уже спали люди; в конце комнаты кто-то страшно храпел; сосед, опершись о койку, оголив волосатую грудь, безрезультатно ругал храпуна.
Дежурный получил от Вацлава плату за ночлег и указал ему койку. Документов он не спросил.
— Может быть, выпьешь со мной рюмочку? Угощаю, разумеется, я, — обратился к нему человек с портфелем в тот момент, когда Вацлав уже начал снимать пальто.
Вацлав принял приглашение неохотно. Веки у него смыкались от усталости, но отказаться было бы невежливо, ведь этот человек ради него проехал добрую половину Парижа.
Вацлав и понятия не имел, куда повел его земляк. Огней на улицах становилось все больше. Появилась карминная, фиолетовая и зеленая неоновая реклама, чмокали шины по мокрому асфальту, проносились запоздалые ездоки на мотороллерах, замелькали уже знакомые «Бирх» и «Дюбонне», повеяло женскими духами и выхлопным газом, повисшим низко над землей.