Если путь осязаем
Шрифт:
Потом они тихо-мирно жили еще несколько дней. Тихо – в смысле молча, совсем, без единого слова и взгляда. И всё забывалось само собой, и театр абсурда, штат которого предлагал ей лишь роль костюмера запасного состава, возвращал ее в повседневность.
Но какое-то постоянное проскальзывание в жизни, которое Люся и осознать полностью не могла, но чувствовала, злило ее. То одна знакомая выйдет по любви, то другая уедет за границу, то третья устроит сынка в МГИМО. А она по-прежнему. Министерские бумажки, антракты, быт, шопинг, маникюр и урывками ленивые поклонники. Жизнь текла меж пальцев. А кто виноват?
Изредка случалось, что
Муж спал, отвернувшись. И ей становилось так хорошо рядом с ним, с этим спящим материком. И всё прощалось и ему, и ей. Жизнь улыбалась ей в эти минуты, и она засыпала.
Время шло. В год, когда Вера с гордостью пошла в первый класс, у Германа после тяжелейшего рака умерла бабушка. Внуку передавалась в наследство ее квартира и дача. Люська так обрадовалась:
– Вот, наконец, сейчас мы и заживем. Вот ведь оно, счастье. Теперь всё будет иначе, – наивно полагала она.
Но не тут-то было. Вместо счастья Герман запойно переживал очередную несовместимость с Кирой. Они сблизились в тот год, как никогда прежде. Оба испытывали острую потребность друг в друге. В воздухе витала взвесь нежности, обиды, ревности и влечения. Герман что-то опять напридумывал себе про то, что Кира его использует и играет. Любитель психологических наук то и дело проверял ее истинные намерения молчанием, а себя баловал теперь уже дорогой и быстродействующей отравой. Ну, а когда Кира явилась на очередную встречу выпускников (надо отметить, что встречи эти были единственной санкционированной возможностью увидеть Германа, и девушка никогда их не пропускала, ненавидя при этом всех присутствующих и делающих вид, что они ей безумно рады и спешат поделиться своими успехами) с многозначительным третьим животиком, Герман понял, что это очередной крах всего.
Какой там дом. Неужели ему было дело до дома? Ремонт, который было начали, приостановили до лучших времен. Буквально все хотелки супруги он спускал на самотек. За семь лет Герман так наелся ее капризов и претензий, что ему уже было абсолютно всё равно, что его окружает и как. Вечные недомытые тарелки в раковине, пакет мусора в коридоре, халат в цветочек – ну и хрен с ними. Одно спасенье – ножки под халатом были еще молодые, пусть и не такие стройные, как у Киры. Герман стиснул зубы и настроил себя сохранять видимость семьи до совершеннолетия Веры. А там, может, Люся и сама свалит.
Жизнь превратилась в сплошной мартовский несезон. Родители продолжали отдаляться друг от друга. Мать старела, отец дремал. Только солнышко дочь росла, ничего не подозревая, и согревала их неудачный союз.
ГЛАВА 7. Сердце волка
If this world is wearing thin
And ’ou're thinking of escap’
I'll go anywhere with you
Just wrap me up in chains
But if you try to go alone
’on't thin’ I'll understand
Stay, Shakesp’re's sister
За
Кира вошла в своей привычной летящей манере, еле касаясь каблучками каменного пола. Стрижка, короче школьной, была ей невероятно к лицу. Двадцатисемилетняя Кира в серых обтягивающих джинсах и легкой кофточке выглядела лет на десять моложе одноклассниц. То есть почти так же, как накануне выпускного. Герман старался не смотреть так уж в упор, но, когда поймал ее улыбку, полную нежности и срывающегося смеха, обращенную прицельно на него, все старания пошли насмарку. Она без лишних вступлений прямиком подошла к жертве, обняла и легонько чмокнула в щеку. Это был удар ниже…
«Всё… – думал он, – это предел, я не могу это контролировать. Она такая же, совсем не изменилась, а ведь прошло столько лет. Она так пахнет, так смотрит на меня. О нет, она запустила ногти мне в волосы. Нет, нет, она шепчет мне на ухо, чтобы я не умирал. Она прикасается губами так, что это совершенно невозможно вынести».
Потом было такси, где он бессовестно к ней приставал. Голова от неожиданной прыти Германа побежала, но не забыла попросить водителя остановиться дальше обычного, на углу соседнего дома. Расчет был точным. В двадцати шагах от угла ее уже давно дожидался Марк. Пульсирующая Кира вышла из темного салона в не менее темный переулок, чуть пошатываясь, сняла улыбку с пылающего лица и с чувством выполненной миссии поспешила к мужу.
Вскоре Герман узнал, что у его Киры есть какой-то служебный ухажер. И не просто узнал, а прямо-таки был ошарашен заявлением:
– Спаси меня от него, забери меня, переключи, я больше не могу это выносить. Он же твое собственное слабое подобие. Я задумывала его таким, не имея возможности и ни одного повода, чтобы свалиться тебе как снег на голову со своей любовью, штампом в паспорте и ребенком. Я была так долго одна.
Она писала ему длинные сообщения уже без каких-либо намеков и ужимок.
– Я так хотела видеть тебя каждый день, разговаривать с тобой, сгорать от того, как стремительно всё происходит, что буквально сгенерировала эти жалкие отголоски и позволила себе потерять равновесие, позволила нахально себя обставить, лишить себя воли и совести. Мне хотелось уходить из дома в ночь, и я это делала. А когда мне хотелось стереть с себя его руки, я использовала все средства без разбора. Я чувствую себя жуткой тварью. Очень слабо, правда, но пока еще чувствую. Помоги мне, Герочка. Я очень тебя прошу.
Про Марка не было ни слова, как и про то, что всё это было одновременно с замещением тени Германа еще и мелкой местью за вольную жизнь мужа. (Не обманись, пристрастный мой читатель. То была месть не Герману, а Марку, месть с помощью антидепрессантов, и Герман к ней не имел ни малейшего отношения ни тогда, ни до, ни после. Не надо додумывать то, чего не могло быть.) Герман цепенел от этих признаний, зверея от того, что его Кира могла до такого дойти, что она еще его в этом обвинять смеет. Но она так просила, что он не мог отказать.