Если смерть умрёт
Шрифт:
Он пошел в казарму, где всегда тихо, где всегда закрыты ставни, потому – кто-то обязательно спал после ночного дежурства.
Охлобыстин сидел рядом с дневальным.
– Чего не спишь? – спросил майор.
Гуманоид шмыгнул носом и пожал плечами.
– Здорово болит? – кивнул майор на забинтованную руку солдата.
– Нормально.
– Пойдем – ко.
Он привел солдата к себе в комнату. Усадил за стол. Достал из шкафа бутылку коньяка.
– Я не пью, – сказал гуманоид, когда майор поставил перед ним стопку.
– Достойно
– Ну!
– А вдруг я по ночам? В одиночку?… А?
– Нет, – сказал Охлобыстин, оживляясь, – было бы заметно. И потом, если бы вы пили, то у вас бы целая бутылка, непочатая, в загашнике не сохранилась. Она ведь у вас давно.
– Почему решил?
– Рассуждаю логически. К вам никто не приезжал. Никто же из города коньяк не привозил. Значит, он у вас из дома.
– Молодец, – сказал майор: – Стройно. А теперь, хлопни эту стопку, как обезболивающее. Давай! А то руку то дергает, небось. Уснуть не можешь…
Охлобыстин, зажмурившись, неумело, как чай, выпил коньяк, выпучил глаза.
– Ну, как коньячок? – спросил майор, подавая солдату бутерброд.
– Нормально, – прокашлявшись, ответил тот.
– Теперь беги, одеялом закутайся, и спи. Утром рука болеть не будет. Раны – к ночи болят.
– Спасибо, товарищ майор.
– С тебя на дембеле – бутылка.
– Хорошо. А почему к ночи сильнее болит?
– Не знаю, – честно признался майор. – Может, какие то защитные силы организма включаются? Боль ведь это – звоночек, сигнал, что в организме что-то не в порядке.
– Так оно и днем не в порядке. Чего ж к ночи то?…
– Кто его знает… А ты как предполагаешь?
– Я-то, – солдат заерзал на стуле, – Боль – предшественница смерти. А ночь ее территория. Вот смерть через боль к человеку и приближается.
– Да, брат, круто завернул. Это чего-то совсем из иностранного кино… Ночь милый ты мой, территория сна. Это у нас служба такая, что мы как совы делаемся. А вообще то ночью спать положено, чтобы мозг отдыхал.
– А мне вот, например, всегда сниться то, о чем я днем думал.
Охлобыстин раскраснелся, глаза у него замаслились, и потому как он размахивал перевязанной рукой, майор решил, что боль приутихла.
– Ну, вот ты подумай о чем нибудь хорошем – и ступай спать… Мама то у тебя хорошая?
– Ну!… – вздохнул солдат.
– Вот подумай про нее и спи. Пусть тебе присниться, как ты на дембель домой придешь, а мама тебя встретит. А девушка то у тебя есть?
– Ну,… так… Были одноклассницы… И в техникуме…
– Вот пусть она с мамой тебя встретит. Они знакомы?
– Не – а.
– Непорядок. Ты девушке напиши – пусть к маме сходит. Навестит.
– Да ну!… Как это с бухты барахты?!
– Чего «да ну»… «Элементарно, Ватсон»! Берет коробку конфет, цветочки там, применительно, к случаю. Приходит. «Здрасти – здрасти». Я… – Как зовут?
– Ну, Лена.
– Без «ну»! Имей уважение. Я – Лена. Вам привет от Коли, с государственной границы. Достойно звучит?
– Ну!
– Результат предполагаешь?
– Угу
– Не «угу», а праздник в доме. Чайку попили, пообщались. Так?
– Надо подумать.
– Чего тут думать! Пока умный думает, у дурака семь сынов родиться! Завтра, а то и сегодня, если у тебя бессонница, сядь да напиши. А какие – то вопросы возникнут, а тебе письмо отредактирую – в свете предполагаемого результата. Ну, чтобы Лена, от выполнения своей миссии не отказалась…
– Не, не откажется.
– Ну, смотри, делай, как сам ситуацию понимаешь. И в таком порядке: задумал – выполнил, задумал – выполнил, а то, начнешь откладывать да собираться – все вдохновение в свисток уйдет! Будешь как тот паровоз – свистнул, загудел и… не поехал!
– Ладно.
– Не «ладно», а «так точно». Ты же солдат! Иди спать.
– Есть.
– Эх, ты гуманоид, – глядя ему вслед, подумал майор, – Менеджер – мамкин сын!
8.
Тревоги случались все реже. Все реже гнусавый голос сирены вырывал людей из сна, вбрасывал в машины, заставлял, задыхаясь, бежать по, осыпающимися под ногами, каменистым тропам и, клацая затворами, вглядываться в ночную темноту на сопредельной стороне. Все меньше шло нарушителей, пытавшихся преодолеть границу на свой страх и риск, минуя пункт перехода. По мосту мимо, гарантирующих безопасность, солдат в зеленых фуражках идти было и спокойнее и надежнее. Скоро старики и женщины из бесконечных колон, идущих в обе стороны, утром в Россию, вечером назад в Абхазию, уже здоровались солдатами, пытались совать им в карманы яблоки, мандарины, инжир… Майор с удовольствием и душевным успокоением все чаще слышал, казалось бы, забытое в дни ожесточения, прежнее обращение к солдатам: – «Сынок».
И все-таки без тоски, сравнимой только с постоянной ноющей зубной болью, не мог каждый день смотреть на людей, идущих через переход, отделенный крупносетчатой проволокой как клеткой. На своих, на родных людей идущих за этой решеткой будто там звери, будто там – животные. Совсем недавно один народ, одна страна… Была бы его воля или вдруг такое чудо – приказ, – он бы эту сетку зубами порвал!
Всегда, после того как он смотрел на этот переход, майор долго умывался над бочкой, остервенело, разбивая лед в бочке кулаком. Но и в ледяной воде – лицо горело.
– Конечно, – говорил Константин Иваныч, подавая ему полотенце, хотя его майор об этом никогда не просил, и в обязанности контрактника это не входило, просто он старик так выражал свое понимание и сочувствие: – Конечно стыдоба!… Вот именно! И вины нашей нет, не мы наворочали, а вот именно, что стыдно!
Однако, ставя перед майором миску гречневой каши с тушенкой, всегда добавлял: – Стыд не дым, глаза не выесть – в том, то и беда! Питайтеся, а то силов служить не будет!
Когда майор отнекивался, отодвигал еду, ворчал: