Если спросишь, где я: Рассказы
Шрифт:
Молодой человек побледнел. Он замер, еще крепче сжимая вазу. Через силу кивнул.
Отпросившись, он вышел из отеля и зашагал, спокойно и решительно, впрочем, без неуместной суетливости, в сторону похоронного бюро. Нужно держаться так, будто выполняешь очень важное поручение, и не более того. Ему действительно предстоит выполнить очень важное поручение, сказала она. А чтобы обрести больше уверенности, пусть представит, что идет по запруженному людьми тротуару и несет розы в фарфоровой вазе, их надо доставить очень важному лицу. (Она говорила тихо, почти доверительно, будто с родственником или с другом). Можно даже сказать себе, что тот, к кому он направляется, ждет, и ждет с нетерпением, когда ему принесут эти цветы. И тем не менее, ни в коем случае нельзя сбиваться с шага, переходить на бег. Не забывайте, в руках у вас ваза! Идти надо не мешкая,
Управляющему будет сильно за сорок или, может, слегка за пятьдесят — лысина, плотное сложение, очки в стальной оправе на самом кончике носа. Скромный, неприметный человек, который задает только необходимые и вполне внятные вопросы. Фартук. Возможно, на нем будет фартук. Не исключено, что, слушая вас, он будет вытирать руки темным полотенцем. От одежды может чуть веять формальдегидом. Но ничего, юноша, пугаться не надо. Вы ведь почти взрослый, такие вещи уже не должны вызывать страх или отвращение. Управляющий выслушает его. Он человек сдержанный и чинный, этот управляющий, он умеет умерять чужие страхи, а не раздувать их. Он уже давно накоротке со смертью во всех ее обликах и формах; у смерти не осталось для него ни сюрпризов, ни тайн. Именно его услуги и требуются в это утро.
Управляющий принимает вазу с розами. Пока молодой человек говорит, он лишь один раз выказывает проблеск интереса, дает понять, что слышит нечто из ряда вон выходящее. Один раз, когда молодой человек упоминает имя покойного, брови управляющего слегка приподнимаются. Вы говорите, Чехов? Одну минуту, я иду.
Надеюсь, вы меня поняли, сказала Ольга молодому человеку. Бокалы не трогайте. Не нужно этого сейчас делать. Нам не до хрустальных бокалов. Оставьте в комнате всё как есть. Всё готово. Мы готовы. Так вы идете?
Но в тот момент молодой человек еще думал о пробке, которая так и лежала возле носка его туфли. Чтобы поднять ее, надо нагнуться, не уронив вазу. Он сумеет. Он наклонился. Не глядя, протянул руку и сжал пробку в кулаке.
К русскому читателю
Послесловие Н. Рейнгольд
Как и многим, мне интересна современная переводная западная проза. Я часто захожу на сайты московских и питерских издательств, выщелкиваю «новинки» — ищу новую американскую литературу. Иду в книжный магазин, стою, разглядываю полки с фикшн.
Мне интересно, кто в Америке слывет современным Апдайком? Кого сегодня сравнивают с автором «Кентавра» и «Кролика»?
Кто из нынешних американских писателей «забирает» тебя так же, как когда-то Чивер или Фолкнер?
Чья проза заставляет удивиться, пережить небывалое, понять вдруг, что ни черта ты не видел и себя толком не знаешь?
Где взыскующие американские писатели с повышенным градусом критического отношения к обществу, миру, к самим себе?
Кто сегодня американский художник номер один? На чьи книги откликаешься: да, не только у нас есть Чехов!
Кто способен вызвать в твоей обмякшей душе ощущение неразгаданной тайны и чувство радости, что есть еще в мире слова, не поддающиеся моментальному сканированию и распознаванию, как в компьютере?
Словом, где Хемингуэи?
Кто из нынешних американцев смог бы написать ерофеевскую поэму «Москва — Петушки»? Шукшинские рассказы?
Где писатель из низов, самородок?..
Вот он: Реймонд Карвер. Я держу в руках его книгу «Если спросишь, где я».
В современной переводной американской литературе широко известны Пинчон, Апдайк, Доктороу, Филип Рот, Беллоу, имя же Реймонда Карвера у нас знают пока немногие. Но все чаще в Интернете, в журналах, сборниках мелькают переводы его рассказов, все больше попадается ссылок на Карвера. Номинант на Американскую национальную книжную премию 1977 года… Номинант на Пулицеровскую премию и Национальную премию клуба литературных критиков 1983 года… Лауреат литературной стипендии Штрауса, присужденной в 1983 году Американской академией искусства и литературы… Лауреат премии Левинсон журнала «Поэтри» 1985 года… Лауреат премии О. Генри 1987 года… По его рассказам голливудский режиссер Ричард Олтмен снял в 1993 году, нашумевший фильм «Одним кадром» (Short Cuts), и т. д.
Карвер еще не классик, но, похоже, сбывается прогноз влиятельного американского литературоведа и критика Ирвина Хоу, который в сентябре 1983 года на первой полосе «Нью-Йорк Таймс Бук Ревью» предсказал: несколько рассказов Карвера уже принадлежат американской классике.
Так что не за горами тот день, когда книга, перевод которой я сегодня держу в руках, возможно, войдет в золотой фонд американской литературы.
Как видим, заявки высокие. Пробежим же мысленно еще раз прочитанные рассказы.
Первое, что мы слышим, читая Карвера, это голоса. Причем на слух американца полифония карверовской прозы звучит подчеркнуто по-американски.
Заметим: из тридцати семи рассказов, составляющих сборник «Если спросишь, где я», двадцать один рассказ, больше половины, написан от первого лица: чаще мужчины, порой — женщины, иногда — подростка. По известному определению Генри Джеймса, писать от лица далекого от тебя персонажа — «сложно, но интересно». «Представь, что ты на все смотришь глазами молодой женщины: это же сложнейшая и интереснейшая творческая задача!» — писал Джеймс в предисловии к своему роману «Женский портрет», обращаясь к начинающему писателю. С легкой руки Джеймса роман или рассказ, написанный от лица, кажется, чуждого автору, — женщины, подростка, старика, полицейского и т. д. — пришелся по вкусу писателям XX в. Это не значит, что раньше в прозе этого никто не делал. Но после Джеймса, пересмотревшего фигуру всеведущего рассказчика XIX века, — а пересмотру был подвергнут именно он, невидимый, но вездесущий повествователь классического романа, — английские и американские писатели испробовали, кажется, все мыслимые и немыслимые варианты точек зрения. Мы знаем поразительные случаи создания романа или повести как картины мира глазами подростка или сотрудницы полиции — это «Над пропастью во ржи» Сэлинджера и «Ночной поезд» Мартина Эмиса. И несть числа другим примерам. В этом смысле Карвер не новатор, он использует привычный, хотя и трудный для прозаика прием, за которым стоит, по существу, драматический метод вживания в далекого от автора персонажа и изображения событий через призму его восприятия. По идее, этот способ позволяет художнику держать ироническую дистанцию между персонажем и автором — но лишь когда за дело берется мастер; к тому же, многое зависит от задач, которые писатель перед собой ставит. Опять же, способ рискованный для того, кто использует этот прием лишь как средство самовыражения: тогда получается всего лишь дневник, биография, мемуары. Как заметил еще на заре освоения этого метода английский писатель начала XX века Форд Мэдокс Форд: главная трудность — быть убедительным, заставить читателя поверить в создаваемую тобой иллюзию реальности.
Что же мы открываем в рассказах Карвера? Биографию ли писателя, рассказанную голосом другого человека? Или же мы постигаем иронию автора, который спрятался за героем, не выдает себя ни словом, наблюдая исподтишка за своим alter ego, давая понять ненароком умному читателю, что сам он, автор, отнюдь не таков?
Ни того, ни другого, похоже, нет в рассказах Карвера, притом что биографический след налицо в рассказах «Осторожно» (Careful), «Если спросишь, где я» (Where I'm Calling From), написанных от имени человека, который пьет горькую.
То, что принято обозначать словом «голос», — иначе говоря, способ повествования, — у Карвера лишено какой-либо внешней исключительности: личностной, индивидуальной или социальной. Хотя сам Карвер и отмечал, что в последних его рассказах появляются бизнесмены, большей частью его герои — бедные, затюканные люди. В интервью Клоду Грима в марте 1986 г. Карвер сказал: «Я далек от политики, наверное, поэтому американские критики консервативного толка постоянно пеняют мне на то, что я рисую безрадостную картину Америки, что моим рассказам недостает оптимизма, что я пишу о неудачниках. Но судьбы неудачников, как и везунчиков, одинаково достойны изображения. Да, я принимаю безработицу, безденежье, семейную неустроенность как данность — они часть нашей жизни. Люди беспокоятся о квартплате, о своих детях, о доме. Это главное. Так живут девяносто процентов людей, если не больше. Я пишу о потонувшем населении, о тех, за кого слово некому замолвить. Я вроде свидетеля, к тому же, долгое время и я так жил. Я не рассматриваю себя в качестве рупора или глашатая, но я — свидетель таких судеб. Я писатель».