Если суждено погибнуть
Шрифт:
Снег только зашевелился, ссыпаясь в колодец, пробитый телом генерала, зашуршал шустро, стараясь поскорее замаскировать, скрыть место погребения человека. Замешкавшийся казак задвигал плечищами, разламывая отвалы серой крупы.
— Ваше высокопревосходительство! — отчаянно закричал он. — Ваше высокопревосходительство! Вы чего, погодить не могли? Так ведь и сгинуть можно.
Над рекой пронесся колючий вихрь, обварил лица людей, содрал снег с половины Кана, скрутил в хвосты, обнажил в нескольких местах лед, проскреб когтями по торосам, но, не довольствовавшись
Дюжий казак помог тем временем Каппелю выбраться из ямы.
Бурки Каппеля были полны воды — под снегом оказалась обычная для этой капризной реки ловушка — снизу шел теплый подмыв. Генерал не успел стянуть с себя бурки, чтоб выжать их, как они мертво примерзли к ногам, к живому телу, обварили кожу болью — лицо генерала дернулось, скашиваясь, но в следующее мгновение Каппель взял себя в руки, его лицо сделалось спокойным, появилась в нем даже некая обреченность — дескать, чему быть, того не миновать.
Опасную промоину, в которую провалился генерал, обошли стороной, двинулись дальше — трое самых опытных, самых сильных ходоков во главе с двухметровым казаком — у него была странная украинская фамилия — то ли Выбейглаз, то ли Откусиязык, то ли Оторвинога, Каппель слышал ее, пытался вспомнить — на фамилию эту обязательно обратишь внимание, но запомнить ее — не запомнишь, генерал ворошил-ворошил в памяти разные словечки-фамилии, но так и не вспомнил... Надо было хоть как-то отвлечься от боли в ногах.
— Ваше высокопревосходительство, — подсунулся к нему под локоть Насморков, — надо бы костерчик огородить, отогреться... А?
— Нет, — решительно отстранил его Каппель, — никаких костров. В ходьбе ноги сами отойдут.
— Да вы полную обувку воды нахлебали...
— Ну, не совсем полную. — Каппель через силу улыбнулся, ему не хотелось на виду у сотен людей показывать свою слабость, стягивать бурки у костра, переобуваться — тем более что никакой другой сменной обуви не было, он стеснялся этого, считал дурным примером всякие поблажки для командиров — для других, кто так же, как и Каппель, проваливались в снеговую ловушку, этих поблажек не было, не будет поблажек и для него. — Так, промок малость. — Каппель вновь виновато, через силу, улыбнулся. — Надо идти дальше.
Он сделал несколько решительных шагов вслед за ходоками, прокладывавшими дорогу в обгиб порогов.
— Куда? — отчаянно выкрикнул Насморков.
— Доберемся до Барги — там погреемся, — сказал Каппель.
Но до Барги, которая у всех уже вертелась на языке, надо было еще идти да идти — до нее по карте оставалось не менее семидесяти километров. Точного же расстояния не мог определить никто, имевшиеся карты были приблизительными.
С накренившихся, косо потянувшихся друг к другу скал, будто они, как родные братья, хотели обняться, осыпалась наждачная крупка, ее подхватил ветер, хлестнул по лицам людей — крупка секла кожу в кровь, щеки солдат на мгновение стали бурыми от крови, словно их красной ягодой измазали. Здешняя природа была жестока, человеку ее
Бурки у Каппеля тем временем сделались железными — молотком не расшибить, примерзнув к ногам генерала окончательно, стали плотью. Каппель старался делать энергичные движения, размять обувь, ощутить ступнями, кончиками пальцев тепло, родить хотя бы малую толику тепла, почувствовать, что в жилах у него течет кровь, а не сукровица, смешанная с водой, но ничего у него не выходило: ноги, которыми он так старательно месил снег, были чужими — две бесчувственные деревяшки. Он, бредя по сыпучей серой траншее, с трудом переставлял их с места на место, хрипел, всасывая сквозь зубы промерзлый воздух, кашлял, задыхался, кренился из стороны в сторону и, боясь упасть — это было бы самым худшим примером для тех, кто находился рядом, — упрямо двигался дальше.
Ему казалось, что в нем все вымерзло — нет ни крика, ни слез, ни кашля, — он даже собственный кашель уже не слышал, уши были словно забиты пробками, в груди шумел какой-то странный механизм — то ли насос неведомый работал, откачивал разную дрянь, то ли прохудившийся паровозный котелок сипел, но Каппель не обращал на это внимания, все худые мысли он отгонял от себя, разгребал и разгребал тяжелыми чужими ногами снег, хрипел и упрямо шел за казаками, прокладывавшими дорогу. Ног он по-прежнему не чувствовал.
Через несколько часов, уже в темноте, под разбойную стрельбу лопающихся камней колонна остановилась на отдых.
Пороги одолели благополучно.
Насморков поспешно вырыл в снегу квадратное углубление, расшвырял в разные стороны осколки льда, куски наста, охапки жесткой снеговой крупки и, бормоча про себя что-то бессвязное, бранное, развел на дне ямы костер.
Сверху яму накрыли брезентовым полотном.
— Сейчас тут жарко будет, как в Африке, — пообещал Насморков.— Мы живо приведем Владимира Оскаровича в себя.
Каппель с трудом забрался в яму, сел на подставленную Насморковым табуретку. Лицо генерала было бледным, на скулах проступили темные пятна, завтра на месте пятен будут струпья. Вся колонна идет в струпьях, никого мороз не пощадил, лица у людей будто бы окаменевшие, покрытые этим страшным грибком, усталые...
Если бы морозы немного отпустили, можно было бы устроить привал на сутки, отдохнуть, привести себя в порядок, но морозы все жали и жали, не давали людям продыха, гнали в Баргу — только там удастся остановиться и перевести дыхание.
Опять Барга. Усть-Барга, если точнее.
Каппель пробовал сам стянуть с себя бурки, уперся, как обычно, носком в пятку, напрягся, побледнел потным, нехорошо исхудавшим лицом, Насморков кинулся было к нему на помощь, сделал это, по обыкновению, неуклюже, да и яма была тесной, и генерал остановил денщика:
— Я сам!
Насморков тихо вылез из ямы, почувствовал, как у него тоскливо сжалось сердце — на лице генерала проступило нечто такое, что не должно было проступать — нездешнее, словно внутри у него родился некий загадочный свет, и Насморков понял: генерал — не жилец.