Если суждено погибнуть
Шрифт:
Одна рота, натянув на колья брезент, сумела разжечь огонь, за ней — вторая, обе роты были из Самарской дивизии генерала Имшенецкого, и вскоре на огне забулькали котелки: каждый человек должен был получить хотя бы полкружки кипятка, согреть себе нутро, в котором, казалось, уже скрипит лед.
— Слишком коротко светлое время, — со вздохом пожаловался Вырыпаев Каппелю, сидя под натянутым пологом у слабого синюшного костерка, который пытался безуспешно раздуть денщик Насморков.
Насморков постарел, обвядшие морщинистые щеки его сделались водянистыми, ослабшие руки тряслись — от голода, от усталости, от того, что он которую уж ночь не мог уснуть
Но попросился Бойченко из штаба в роту, ушел... Он где-то здесь, в колонне находится, живой. Бредет вместе со всеми.
— Да, очень коротко светлое время, — отозвался Каппель на реплику Вырыпаева, — но что есть, то есть, другого времени не имеем. И сил идти в темноте нет. Достань-ка карту, Василий Осипович!
Вырыпаев подул на пальцы, погрел их, с трудом выдернул ремешок из пряжки, расстегивая полевую сумку — в негнущихся, словно чужих руках ничего не держалось, все выскальзывало. Вырыпаев поморщился от досады, закряхтел и минуты через три достал из сумки карту.
Под полог, на огонек всунулся Бойченко, бывший личный ординарец генерала. Каппель удивился: надо же — легок на помине, только что думал о нем, и вот он, Бойченко, материализовался.
Почерневшие скулы Бойченко были смазаны густым желтоватым жиром.
— Что это, Бойченко? — заинтересованно спросил генерал.
— Топленое медвежье сало, — Бойченко аккуратно потрогал пальцами скулы, — первейшее средство от обморожения, в Сибири лучше снадобья нету, все таежники пользуются. — Бойченко всплеснул руками, выругал Насморкова: — Криворукий ты, однако, парень! Ну кто же столько сырья кладет в костер? Ты сушнячок, сушнячок клади, а потом уж, когда огонь разгорится, добавляй сырья.
— Да где его взять, сушняк-то?
— А где хочешь! В кармане у себя суши, в шинели таскай растопку... Понял? Но сушняк у тебя для разжега костра должен быть обязательно.
— Можно подумать, что ты сам сушняк в шинели, в кармане таскаешь, — обиженно проговорил Насморков.
— А как же, — спокойно ответил Бойченко. — В кармане и таскаю. — Он порылся в кармане шинели, извлек оттуда несколько сухих смолистых сучков, завернутых, в тряпицу, подсунул их под трескучие сырые ветки, на которых никак не мог расправить крылья огонь, трепетал робко, дергался, фыркал, и огонь, разом успокоившись, забормотал, залопотал довольно, сделался ярким, под натянутым брезентом разом стало веселее. Вот что значит руки растут из того самого места, из которого им положено расти!
— Понял? — спросил Бойченко у Насморкова.
— Колдун ты! — произнес Насморков неожиданно завистливо, трескучим голосом, вызвал сочувственную улыбку у Бойченко, который умел многое делать из того, чего не умел Насморков.
— А это вам, ваше высокоблагородие. — Бойченко сунул Каппелю в руку небольшую железную коробочку из-под лакричных лепешек,
— Что это?
— Топленое медвежье сало. Я же сказал. От морозных ожогов.
Напоследок Бойченко отвесил шутливый подзатыльник Насморкову:
— Лови ноздрями воздух, паря, лаптями шевели попроворнее — и сам сыт будешь, и генералов
Под брезентовое полотно, к огню протиснулся генерал Войцеховский, протянул к костру руки, пошевелил пальцами.
— Потери большие? — спросил у него Каппель.
— Каждый день уносит примерно двадцать человек. Не считая обоза.
Каппель опустил голову: он чувствовал себя виноватым перед этими людьми — они поверили ему, пошли за ним не раздумывая, хотя кто знает — может, те, кто присоединился к Барнаульскому полку, находятся куда в более худших условиях, чем те, кто пошел с Калпелем.
Каппелевцам тяжело, беда витает над головами людей, смерть выклевывает из рядов по одному...
И все-таки это были потери небольшие.
— Похоже, занемог генерал Имшенецкий, — сказал Войцеховский, продолжая ловить пальцами пламя.
— Что с ним?
— Пока неведомо... Еще держится на ногах. Но вы знаете, что это такое, Владимир Оскарович, через силу держаться на ногах?
— Знаю. — И без того худое лицо Каппеля сделалось еще худее. — Правильно делает. Я бы тоже так поступил и постарался до конца держаться на ногах.
Войцеховский неопределенно качнул головой — было понятно, что он, напротив, не одобряет, когда занемогший человек пытается до конца держаться на ногах — так больной никогда не выздоровеет.
В истории Гражданской войны было два Ледовых похода, их иногда называют Ледяными походами, иногда Великими ледовыми или Великими ледяными: один совершил генерал Корнилов по донским и кубанским степям в тяжелую зиму восемнадцатого года, второй — Ледовый поход генерала Каппеля, такой же изнурительный, с потерями... Впрочем, у Корнилова в степи остались лежать тысячи людей, у Каппеля тоже гибли люди, но много меньше, чем у Корнилова, — там, в обледенелых степях юга, шли тяжелые бои.
Однако те испытания, что остались у каппелевцев позади — лишь крохотная часть того, что им придется еще испытать... Это хорошо ощущал Каппель, это ощущал Войцеховский, ощущал Вырыпаев, ощущали все.
Уцелевшие участники этого похода потом писали: люди забыли, что такое тепло, изба, еда, они путали день с ночью, ели сырое мясо, отрубленное от изнемогших, упавших лошадей, жевали муку, лица у большинства из них — почти поголовно — были черными, в пятнах — доставал мороз...
Каппель страдал, как и все, — был худой, промерзший насквозь, до хребта, голодный, усталый. Иногда он говорил — повторял это раз за разом,— что цель у него одна: спасти тех, кто пошел с ним. Если он приказывал что-то сделать, эти приказания бросались немедленно выполнять: Каппелю верили, авторитет его был безграничен.
За днем следовала ночь, за ночью день, за днем снова ночь. Все смешалось, обратилось в одну тусклую длинную дорогу, в ленту, в которой не было ни одного светлого участка, ни одного светлого пятна, ни одного радостного промелька — все только гнетущее, тяжелое, болью вгрызшееся в живое тело.
Снег шел два дня не переставая. Морозы не отпускали. Иногда в пути серые и черные скалы сдвигались, едва не соприкасаясь шапками друг с другом, потом расползались, оставляя вверху небольшой просвет, в который заглядывало равнодушное, начиненное холодом и снегом небо. Временами казалось, что Кан уходит вверх, в гору, ноги оскользаются на ходу, не в силах тащить тело на верхотуру, но люди хорошо поняли, что это — обман, мираж, галлюцинация, от которой лечиться надо молитвами: не может река уходить стеной к облакам...