Если суждено погибнуть
Шрифт:
— В Баргу, — отчетливо произнес Каппель, — только в Баргу! Там всем нам будет лучше... — Он помолчал немного и добавил: — Лучше, чем здесь. — Генерал заворочался, пытаясь выбраться из-под полости. — Коня мне!
Бойченко, который теперь не отходил от генерала ни на минуту — словно чувствовал перед ним свою вину, беспомощно оглянулся — ослушаться Каппеля он не мог, надо было кого-то призывать в помощь, увидел сгорбатившегося от холода, с седой, покрытой инеем спиной Вырыпаева, обрадовался ему:
— Василий Осипович!
Вырыпаев выпрямился, все понял, пожевал облезлыми губами.
—
— Командующий не может валяться в санях, будто изнеженная барышня, — очень тихо, но жестко произнес Каппель. — Это унизительно. Коня!
Переубедить генерала было невозможно. К саням подвели коня. Каппель поднялся. Лицо генерала от напряжения обузилось — было видно, что Каппель боится показать собственную слабость, боится ошибиться, сделать неверное неловкое движение, — на его бледном лбу появился пот, тем не менее он поднялся, довольно ловко всунул носок бурки в заиндевелое стремя и забрался в седло. Повторил призывно:
— В Баргу!
Серый снег под копытами коня завизжал пронзительно, пространство дрогнуло, возникло в нем что-то розовое — то ли отсвет далекого северного сияния, то ли еще что-то, снег визжал под ногами людей, над суровой рекой висел сплошной визг, колонна змеилась, обходя нагромождения льда и камней, черные промоины, в которых плавал снег, сторонясь сырых пятен, проступающих на поверхности реки — под любым таким пятном могла оказаться гибельная полынья, канская бездонь. Люди шли молча, берегли силы, раздавалось только хриплое дыхание да иногда короткая, какая-то обрезанная ругань — выругавшись, человек стыдливо умолкал, запечатывал рот, словно боялся осуждения...
Проехав в седле с полкилометра, Каппель покачнулся и начал сползать вниз. Бойченко поспешно подскочил к генералу, обхватил его рукой за талию, подсунул пальцы под ремень, удержав генерала в седле. Так они и двинулись дальше: генерал, сидящий на коне, и солдат, прочно держащий его, не дающий свалиться с седла.
Фигура генерала была видна далеко, все, кто шел в колонне, обязательно задерживали на ней взгляд, глаза у людей теплели — солдаты знали, что пока Каппель жив — все будет в порядке.
Когда до Барги оставалось двадцать километров, Каппель вновь потерял сознание. Его сняли с седла и опять положили в сани — не в те, что попали в промоину, обросли льдом и сейчас ползли в хвосте обоза, — в другие, в широкие крестьянские розвальни, застланные соломой, поверх соломы лежали пустые мешки.
Так до самой Барги Каппель и не пришел в себя.
Барга — село большое, богатое, если уж здесь ставят дом, так обязательно о пяти стенах, такой дом может занимать целую половину улицы; воздух над Варгой разрезан белыми пушистыми дымами: в морозные дни печи тут топят круглосуточно, бревна-целкачи, из которых сложены стены, от жары только пистолетно трещат, вызывая у незнакомого человека удивление — от такого треска иной солдатик даже невольно приседает, оглядывается, стараясь ухватить в руку предмет поувесистее.
— Это кто тут стреляет так неэкономно?
Каппеля внесли в большую, до сухого жара натопленную избу. Попробовали снять с его ног бурки — те примерзли намертво, не отодрать.
Бойченко вопросительно глянул на Вырыпаева.
— Режь! — велел тот.
— Жалко обувь. Справная уж больно.
— Мы не в тайге. Здесь, в деревне, найдем для Владимира Оскаровича приличные валенки.
Подсунув нож под край голенища, Бойченко прищурился, словно провел острием по фетру. Вновь посмотрел на Вырыпаева.
— Режь до конца, — приказал полковник.
Бойченко располосовал голенище от верха до щиколотки. Генерал застонал. Бойченко вскинулся, прислушался к стону. Вырыпаев, сам очень слабый, с обвисшей на щеках кожей и трясущимися от усталости и немощи руками, покачал головой:
— Он в себя не придет. Срезай с ноги вторую бурку.
Сбросив на пол искромсанные бурки, Бойченко срезал с ног Каппеля портянки — негнущиеся, ломкие, не поддавшиеся душному жару избы, портянки не оттаяли.
Ноги у генерала от пальцев до колен были белые и твердые, как дерево — стучать по ним можно. Бойченко испуганно всплеснул руками:
— Ах ты Боже ж мой! — Подхватил большое цинковое корыто, стоявшее в горнице — в нем в банные дни купались люди, — выметнулся с корытом на улицу. Там залопотал, заохал, завздыхал, запрыгал, сгребая в корыто снег, выбирая места, где снег был помягче и почище. — Ах ты Боже ж ты мой!
Через минуту он уже тащил корыто в избу. Закричал громко, не обращая внимания на Вырыпаева, Войцеховского, еще двух полковников, ввалившихся в избу в заиндевелых шубах:
— Насморков! Где ты есть, Насморков?
Вырыпаев поспешно поднялся с лавки:
— Сейчас я его найду!
— Ваше высокоблагородие, лучше помогите мне, — попросил Бойченко Вырыпаева. — Ноги Владимиру Оскаровичу надо как можно быстрее оттереть снегом... Если этого не сделать сейчас — Владимир Оскарович погибнет.
Лицо у Бойченко было растерянным, подбородок дрожал. Он ухватил пригоршню снега и стал растирать им левую ногу Каппеля.
— Ах ты Боже ж мой!
Через несколько минут над ним навис Насморков, гулко схлебнул пот, стекший ему с верхней губы прямо в рот. Бойченко, продолжая растирать левую ногу Каппеля, выругался — на офицеров и генерала Войцеховского он уже не обращал внимания, понимал, они ему ничего не скажут, и помощники из них плохие, — смахнул рукавом гимнастерки пот со лба:
— Ты, Насморков, только и можешь, что учить лошадей есть пряники. Помогай! Начинай растирать другую ногу. — Бойченко вновь зачерпнул из корыта пригоршню снега, навалил ее на ногу Каппеля, с силой стал растирать кожу.
Каппель застонал, шевельнулся и приподнял голову:
— Что здесь происходит?
— Лежите, ваше высокопревосходительство, вам сейчас нельзя вставать, — осадил его Бойчеико, Он сейчас командовал в этой хате, и его командам подчинялись все, даже строгий надменный Войцеховский и тот встал едва ли не навытяжку — он не умел делать того, что умел простой крестьянский сын Бойченко.